Железный лев - Михаил Алексеевич Ланцов

— Но это же вздор!

— А у вас есть еще аргументы, кроме этого несогласия?

— Вы же сами слышали, что он назвал либерализм и социализм пустыми фантиками, в которые можно обернуть что угодно. Он их попросту не понимает! Его уровня развития для этого недостаточен!

— Или он понимает их лучше вас. Он ведь раз за разом указывал на то, что у тех или иных явлений, на которые вы ссылались, совсем иная природа. Не всегда я с ним соглашался, но в целом Лев Николаевич был крайне убедителен.

— Вы серьезно так считаете?

— Да. Я серьезно так считаю.

— А как же ваши идеи соборности и мессианства? — усмехнулся Герцен.

— Il fautcultiver notre Jardin[2], — пожав плечами, ответил Хомяков, процитировав финальную фразу романа Вольтера «Кандид, или Оптимизм».

— А-а-а… Так вы полагаете, что он вольтерьянец?

— Именно. — кивнул Алексей Степанович. — Он критикует и осмеивает фанатизм и клерикализм, но не выступает против Бога. Стоит при этом за разумность и опыт, то есть, эмпиризм. Причем весьма успешно. Нас этот юноша разделал под орех. Да и научные успехи имеет. Он, а не мы.

— Вы льстите ему!

— Александр Иванович, ну не надо. Я знаю вашу любовь ершится, но сейчас кто вас видит и слышит? Кому вы что этим докажете? Просто признайте — аргументов нам постоянно не хватало, а этот юноша с изрядной регулярностью ставил нас в ступор своим приземленным и материалистичным подходом.

— Допустим, — нехотя согласился Герцен. — С ним было действительно сложно и трудно.

— Вот. И это в его то годы! Кроме того, он не уничтожал нас и давал высказываться. Хотя мог. Видит бог — вся наша беседа отражает знаменитую фразу, которую приписывают Вольтеру о мнениях.

— Я не согласен ни с одним вашим словом, но готов умереть за ваше право это говорить… — процитировал ее Герцен. — Не думаю, что прямо вот так, но что-то есть. Он действительно нас выслушивал, стараясь поддерживать культурную беседу.

— Отношение к Николаю мы не смогли выяснить, но граф едва ли сторонник республики. Он же ее открыто высмеивает за лицемерие. Ему явно ближе образ просвещенного монарха.

— Он вообще любит высмеивать. — фыркнул Герцен, но уже не так злобно и нервно, как раньше.

— Но лишь то, что этого заслуживает. И отношение у Льва Николаевича к кружкам молодых мыслителей насмешливое. Ровно также Вольтер относился к людям, которые заняты вместо практической деятельности всяким мудрствованием.

— Значит, вольтерьянец. — медленно произнес Александр Иванович.

— Он самый. В старом смысле этого слова. В том, которые ныне или забыт, или осмеян. И, признаться, Лев Николаевич произвел на меня впечатление. Он едва ли переубедил меня. Я все так же считаю сие дело вредным, но… у меня было ощущение, словно я столкнулся с каким-то сановником Екатерины или Фридриха. Мне и причудиться не могло, что-то такое встретить в наши дни…

Герцен молча кивнул.

Он был полностью согласен с собеседником.

К 1840-ым годам вольтерьянцами в основном называли вольнодумцев, в целом, всех фасонов, нежели конкретное течение в философии. Хомяков видел в нем западный рационализм, вредный для русского духа. Консерваторы же использовали термин как ругательство, обзывая им либералов. А вот Герцен вырос из вольтерьянства, перейдя позже в гегельянство, равно как и многие либерально настроенные мыслители тех лет. Впрочем, он уже давно отказался от идей Вольтера и всецело утонул в идеализме Гегеля. Как и Хомяков, ибо славянофильство было лишь местной, локальной формой этого идеализма…

[1] В России тех лет в приличном обществе русская кухня или, точнее сказать, не французская кухня, считалась чем-то дурным. Например, воспринималось как чудачество или желание сэкономить на поваре-французе. А тут такое… Хомяков и Герцен были несколько обескуражены. Но стол был достаточно богатым, поэтому они воспринимали этот поступок Льва как выходку фрика. Такие встречались. Более развернуто позже в ТГ канале напишу.

[2] Il faut cultiver notre Jardin (фр.) — Надо возделывать свой сад.

Часть 3

Глава 3

1844, май, 1. Казань — Окрестности Казани

Мужчина вышел из особняка, придерживая под мышкой красивую трость.

Новенькую.

Только прислали из Москвы, сделав по специальному заказу.

На вид — изящная, лакированная черного дерева с латунной оковкой снизу и набалдашником в виде головы льва. Внутри же кованая стальная трубка, выточенная на токарном станке и с умом закаленная. При этом верхнюю часть трости можно было отщелкнуть, зажав декоративные выступы. Освобождая при этом полноценный стилет длиной в полторы ладони. Причем крепление клинка не ослабляло всей конструкции, оставляя возможность ее использовать как дубинку.

Дорогое изделие.

Триста рублей отдал. И это еще повезло сторговаться.

Под сюртуком, который приходилось носить ради приличий, Лев разместил нунчаки. Также изготовленные на заказ. Достаточно легкие — полые из латуни, скрепленные короткой цепочкой, каждое звено которой было пропаяно. Вставлял одну палку в левый рукав сюртука, а вторую опускал вдоль корпуса. Для чего сюртук был немного доработан. Ну, чтобы это не бросалось в глаза.

На правой ноге у туфли располагались ножны с небольшим, но вполне боевым ножом. Этакий аварийный вариант, на всякий пожарный.

Ремней, к сожалению, покамест не носили. Но Лев уже подумывал о том, что стоило бы плюнуть на приличия и привести к некоторому удобству этот весь вздор, который ему приходилось носить.

Пистолета тоже не имелось.

Пока.

Заказанные им капсюльные дерринджеры, английской выделки, еще были в пути. И когда придут — неясно. Но и так он чувствовал себя не в пример убедительнее, чем раньше. Со стороны же — франт. Тем более, что за своим видом он следил, памятуя о том, что по одежке встречают. Не дэнди лондонский, но все очень складно и аккуратно. Глянешь и первая мысль — у человека жизнь удалась.

— Лев Николаевич, — произнес знакомый женский голос, когда он выезжал на дорогу со двора.

— Анна Евграфовна, — с наигранной радостью произнес Толстой. — Какими судьбами вы в наш глухой угол заехали?

— Мне хотелось бы с вами обсудить дела.

— Увы, но в ближайшее время я буду занят. Вот — еду приглядеть за строителями и управляющим.

— И как скоро вы освободитесь?

— Для вас, пожалуй, лет через триста.