Железный лев - Михаил Алексеевич Ланцов

— Допустим. Но отпустить просто так я вас не могу.

Произнес граф и открыл кофр, стоящий в уголке.

Достал оттуда небольшое тавро. Можно сказать, даже деликатное. И положил его в огонь горелки, вместо паяльника.

— Сейчас я поставлю на вас метку. Она совершенно безопасна. Вы сможете ходить с ней в церковь и даже исповедоваться. Но с ней я всегда буду знать, где вы находитесь. Куда бы ни забились. Впрочем, не только я. — произнес он и ловким движением подхватив кляп, загнал его обратно в рот. А потом затянул. — Не люблю шум.

Дальше он оголил плечо стряпчего. И взяв раскаленный тавро, поставил ему маленький значок «biohazard».

Ну и прижег спиртом. Для дезинфекции.

— С этим закончили… Это — чтобы всегда вас найти. Но вы же понимаете, что бегать за вами я не стану. Нет. У меня масса других полезных дел и совсем иные цели. Поэтому я сделаю вам сейчас один укол. Очень болезненный. Очень. Быть может, вы на время даже ослепнете. Но потом отпустит… наверное, — усмехнулся Лев.

— М-м-м-м, — отчаянно замычал стряпчий, задергав ножками.

— А? Ничего особенного там нет. Просто эстус.

С этими словами граф начал возиться со шприцем и пузырьком.

Последний он специально сделал довольно хитрым образом. Поместил внутрь небольшую колбу с нужным веществом, а пространство между заполнил жидкой краской с люминофором. Из-за чего пузырек в тени стола вяло, но засветился, пугая стряпчего самым отчаянным образом. Лев же деловито набрал раствора[1] в металлический шприц и повернулся к Виссариону Прокофьевичу.

— Ну же. Ничего не бойтесь. Сейчас я вколю вам эстус. Вам будет плохо, потом полегчает. Но место укола заживать станет скверно. Примерно через три месяца этот состав вами усвоится, начав необратимые превращения медленные и очень болезненные. И вы, друг мой, обретете непередаваемый запах, который смогут учуять только гончие Анубиса. Они, знаете ли, не любят, когда неупокоенные мертвецы бродят по земле. Это ведь непорядок. А вы станете пахнуть в духовном плане именно так, потому как начнете превращение…

Лев еще что-то говорил, Виссариона же «колбасило».

Он был в ужасе, близким к отчаянию. Еще раз описался, а потом и обкакался. Дергался так, что деревяшки трещали, а ремни скрипели. Но привязан был очень крепко к специально изготовленному монументальному просто дубовому стулу, да и кричать не мог.

— И да, последний инструктаж. Если вы будете болтать, то я вас найду… или не я, что еще страшнее. — постучал кончиком шприца он по свеженькому тавру. — Это символ Хозяйки пепла. Так что, если совершите самоубийство или вас убьют — уйти за кромку не получится — вашу душу будут ждать. Когда выполните то, что обещали, я дам вам лекарство. Пилюли, которые будете пить в строгом порядке. Выполните все как надо — будете жить. С каждым годом усиливая свой шанс на спасение. Обычно срок очищения души от этого клейма порядка десяти лет…

Произнес граф и уколол бьющегося в припадке человека.

Стряпчий отрубился.

Даже всю порцию инъекции ввести не потребовалось в мышцу. Видимо, как стало жутко жечь, так он и поплыл на почве самовнушения.

Лев надел на его голову мешок и вышел наружу, где стоял бледный как полотно Федор Кузьмич. И молча ему кивнул, дескать, начинай. По предварительному уговору разговаривать было нельзя. Мало ли это Виссарион Прокофьевич все слышит и лишь притворяется?

Тот с ужасом в глазах кивнул.

Покладисто.

Очень покладисто.

Зашел внутрь и развил бурную деятельность. А ночью, ближе к рассвету, стряпчий очнулся в одной из сточных канав Суконной слободы Казани. В самом неприметном месте.

Старший городовой сделал все безупречно. В том числе и потому, что с нескрываемым ужасом косился на светящийся пузырек, все еще стоящий на столике. Он-то был совсем близко и слышал их разговор.

Рискованно?

Быть может.

Во всяком случае Лев Николаевич рассчитывал на свою практику алтарником у архиепископа во время проведения им служб. Это выглядело очень надежной броней от слухов разного толка.

Зачем все это?

Так тоже не секрет. Убивать просто так стряпчего не хотелось. Трупы деньги возвращать не умеют. А отпускать… да где же его потом искать? В лучшем случае, сбежит. Или того хуже — попытается наябедничать кому в Третьем отделении.

Старший городовой же… Он находился уже буквально в маленьком шаге от околоточного надзирателя — первого своего офицерского чина. И, как Льву показалось, стал увлекаться. Даже в чем-то борзеть. По чуть-чуть. Поэтому и его следовало бы припугнуть, но не прямо и на него не наезжая. Так, совсем немного, для профилактики…

А вообще, вся эта каша заварилась в ноябре 1843 года, когда граф получил письмо от своего троюродного брата Алексея Константиновича Толстого. Тот служил в Санкт-Петербурге и много чего видел.

Это он и описал.

И о чудо! Показания брата не совпали с тем, что докладывал стряпчий. Совсем. Особенно касаясь сделки на булавки, фишка которых заключалась именно в возможности быстро развернуть масштабное производство. И там, как ходили слухи, заплатили очень прилично. Метя не только и не столько в Россию и ее рынок, а желая шагнуть намного дальше.

Разумеется, слухи, это слухи.

Им верить попросту не здраво.

Однако подозрения это усилило. А потом, в ходе кое-каких проверок, и подтвердило. Документы же, взятые на самом Виссарионе и в его вещах, окончательно уверили в правоте подозрений. Воровал, мерзавец. Обманывал. Интриговал…

[1] Автор специально состав не указывает, чтобы буйные головы не применяли. Это вполне обычное и доступное вещество в России тех лет, которое для инъекций мало кому в голову придет использовать, надеюсь. При вводе внутримышечно вызывает сильное жжение и некроз тканей в месте введения. Дает временную слепоту, если не увлечься, потому что летальность наступает уже при весьма малых дозах.

Часть 3

Глава 2

1844, апрель, 19. Казань

Лев Николаевич с равнодушным видом сидел в кресле и смотрел на Виссариона Прокофьевича. Лицо его осунулось и посерело. Глаза горели каким-то безумным огнем, постоянно «бегая», словно пытаясь удрать с лица куда-то подальше. Да и он сам вел себя как загнанный, затравленный зверь.

Вот залаяла на улице собака.

Вдали.

Отчего сюда через окно долетело лишь эхо.

Лебяжкин же подорвался и спрятался за штору, где начал бубнить молитву.

— Вы, я вижу,