Художник из 50х - Сим Симович

Гоги наконец посмотрел на неё. В глазах девушки читалась боль — тихая, глубокая. Она пыталась казаться спокойной, но голос предавал её чувства.

— Нина, мы об этом уже говорили.

— Говорили, — согласилась она. — Но может, что-то изменилось? Может, ты… подумал?

— Ничего не изменилось.

Слова прозвучали холоднее, чем он хотел. Нина вздрогнула, словно получила пощёчину.

— Понятно, — прошептала она, поднимаясь. — Извини, что побеспокоила.

— Нина, подожди.

Она остановилась в дверях, не оборачиваясь.

— Ты хорошая девушка, — сказал он мягче. — Но я правда не готов. У меня сложная жизнь, много проблем…

— У всех проблемы, Гоша, — ответила она, не поворачиваясь. — Но люди справляются вместе.

— Не все.

— Не все хотят, — в её голосе прозвучала горечь. — Некоторые предпочитают оставаться в своей башне из слоновой кости.

Она ушла, тихо прикрыв дверь. Гоги остался один с кастрюлей борща и тяжёлым осадком на душе.

Он знал, что поступает жестоко. Видел, как она страдает, как надеется на то, чего не будет. Но ложная надежда была бы ещё жестче.

Его жизнь была слишком сложной, слишком опасной для обычной девушки. Встречи с Берией, секретные заказы, постоянная угроза ареста — всё это не для неё.

А ещё была Аня — новая знакомая, с которой так легко и просто общаться. Без обязательств, без давления, без ожиданий.

Гоги сел за новый стол, поставил кастрюлю на резную лозу. Борщ был вкусным — Марья Кузьминишна хорошо готовила. Но есть не хотелось.

За стеной слышались приглушённые всхлипы. Нина плакала, стараясь не шуметь. И от этого становилось ещё тяжелее на душе.

Всхлипы за стеной стихли, но тяжесть на душе осталась. Гоги сидел за новым столом, водил пальцем по резной лозе и чувствовал, как внутри всё сжимается в болезненный узел.

Рука сама потянулась к ящику, где лежала пачка «Беломора». На этот раз он даже не пытался остановиться. Чиркнул спичкой, поднёс к папиросе.

Первая затяжка обожгла лёгкие горечью. Гоги погасил лампу и остался в темноте — только красная точка табака мерцала в ночи, как злой глаз.

Дым поднимался к потолку серыми кольцами, растворяясь в черноте комнаты. В этой темноте можно было не видеть резную жар-птицу, которая теперь казалась насмешкой над его одиночеством.

Затянулся ещё раз. Никотин растекался по венам, принося ложное успокоение. Мысли становились вязкими, тягучими, как дым от папиросы.

«Хорошая девушка», — подумал он мрачно.

Нина действительно была хорошей. Добрая, искренняя, готовая разделить его жизнь со всеми проблемами. Но именно поэтому он и не мог позволить ей войти в свой мир.

Пепел падал на резную столешницу. Гоги стряхнул его ладонью, оставив серый след на светлом дереве.

За окном ночная Москва жила своей жизнью. Где-то горели огни в окнах, где-то люди любили, ссорились, мирились. Обычные человеческие радости и печали. А он сидел в темноте, курил и думал о том, что обречён на одиночество.

Папироса догорела. Гоги растёр окурок в блюдце, не зажигая света. В комнате воцарилась полная темнота, нарушаемая только слабым свечением звёзд за окном.

Те самые звёзды, на которые он смотрел с Аней. Они казались далёкими и равнодушными к человеческим страданиям. Светили миллионы лет и будут светить ещё миллионы — после того, как все нынешние проблемы превратятся в пыль.

Закурил вторую папиросу. Дым щипал глаза, горло пересохло, но остановиться не мог. Никотин был единственным, что заглушало боль от причинённой Нине обиды.

«Башня из слоновой кости», — повторил он её слова.

Может, она права. Может, он действительно прячется от жизни за своим искусством, за своими тайнами. Создаёт вокруг себя стену, через которую никого не пускает.

Но эта стена защищает не только его — она защищает и тех, кто может пострадать из-за близости к нему.

Третья папироса. Комната наполнилась удушливым дымом, но Гоги не открывал окна. Пусть дым будет — он подходил его настроению лучше свежего воздуха.

Где-то вдалеке прозвонили часы — полночь. Новый день начинался с никотина и горьких мыслей. Завтра идти в артель, знакомиться с людьми, притворяться обычным советским художником.

А Нина будет избегать его взгляда и делать вид, что ничего не произошло. До тех пор, пока боль не притупится и она не найдёт кого-то другого.

Кого-то, кто сможет сделать её счастливой.

Четвёртая папироса зажглась от третьей. Гоги курил одну за другой, пока пачка не опустела. Только тогда остановился — не из-за заботы о здоровье, а просто потому что кончились сигареты.

Сидел в темноте ещё долго, пока усталость не взяла своё. Потом поднялся, на ощупь добрался до кровати и лёг не раздеваясь.

Утром предстояла новая работа, новые люди, новые проблемы. Но сейчас была только темнота, пропахшая табачным дымом, и тяжесть на душе, которую не развеять никакими папиросами.

Глава 23

Утром Гоги проснулся с тяжёлой головой и привкусом табака во рту. Ночное курение дало о себе знать — горло саднило, в висках пульсировала тупая боль. Но работа не ждёт.

Умылся холодной водой, пытаясь прогнать остатки дурного настроения. Надел старую, но чистую рубаху и рабочие брюки — для театральной живописи нужна одежда, которую не жалко запачкать краской.

Взял самодельную сумку с кистями и отправился по адресу, указанному в записке. Артель «Красный художник» располагалась в переоборудованном складе на окраине Москвы. Добираться пришлось на трамвае, потом пешком по промышленному району.

Здание оказалось типичным для послевоенных лет — кирпичное, двухэтажное, с большими окнами. Над входом висела вывеска: «Художественно-производственная артель „Красный художник“». Рядом — портреты Сталина и Ленина, призывы к трудовым подвигам.

Внутри пахло краской, скипидаром и сырым деревом. Широкие коридоры, высокие потолки, звуки работы — стук молотков, шелест кистей, негромкие разговоры мастеров.

— Вы Гогенцоллер? — окликнул его мужчина средних лет в забрызганном краской халате. — Я Степан Фёдорович, бригадир декораторов.

— Да, это я. Георгий Валерьевич.

— Отлично! Ждём вас. Пойдёмте, познакомлю с товарищами.

Степан Фёдорович провёл его через длинный коридор в большой цех. Здесь кипела работа — несколько человек расписывали огромные полотна, натянутые на деревянные рамы. Пахло масляной краской и лаком.

— Товарищи! — громко объявил бригадир. — Знакомьтесь, это Георгий Валерьевич Гогенцоллер, наш временный коллега.

Художники оторвались от работы, с любопытством оглядывая новичка. Гоги почувствовал себя неуютно под их взглядами — он привык работать один, без посторонних глаз.

— Василий Кузьмич Орлов, — представился высокий