Космонавт. Том 2 - Феликс Кресс

указателя скорости стремительно поползла вправо Через триста с небольшим метров Максимыч плавно взял ручку на себя. Нос «спарки» приподнялся. Ещё мгновение, толчок и тряска прекратилась. Мы были в воздухе! Шасси со стуком убрались в ниши. Земля резко поплыла вниз и назад с невероятной скоростью.

Максимыч вел машину уверенно, жёстко. Перегрузка прижимала к креслу. Я смотрел на землю, стремительно уменьшающуюся и внутренне ликовал — вот оно, то самое чувство целостности! Я стал скользить взглядом по местности.

Вот казармы училища — крошечные коробочки. Вот рулёжные дорожки, по которым мы только что ехали. Вот Волга. Широкая, могучая, серебристо-серая лента реки, поблёскивающая под мартовским солнцем, разрезающая бескрайние степи. По ней ползли, оставляя мелкие усы кильватерных струй, буксиры с баржами.

А вот и сам Волгоград. Раскинувшийся на правом берегу. А вот и Мамаев курган. С этой высоты открывался прекрасный вид на Родину-мать — символ страданий и Победы. Вид был грандиозным, дух захватывало. Сердце сжалось от гордости и чего-то ещё, глубокого, щемящего. Моя страна. Моё небо.

— Начинаем упражнения! — голос Максимыча в шлемофоне вернул меня к реальности. — Первое — «змейка» с креном сорок пять! Приготовился!

— Приготовился! — откликнулся я, переводя взгляд на приборы и вперёд, на линию горизонта.

Максимыч давал задания чётко, без лишних слов. Виражи с заданным креном. Развороты на строго определенные курсы. Горки с выходом на конкретную высоту. «Восьмёрки». Он пилотировал требовательно, не церемонясь, выжимая из машины и из меня всё возможное.

Реактивный МиГ вёл себя иначе, чем поршневой Як. Он был быстрее, инерционнее, требовал упреждающих действий. Перегрузки на виражах были ощутимее, вдавливая в кресло. Воздушные потоки швыряли машину, заставляя постоянно работать рулями.

Но я ловил кайф!

Каждое движение было выверенным, каждое исправление крена или тангажа — точным. Да, в этой жизни Сергей Громов только осваивал полёты, но сознание матёрого Алексея Горского пело от восторга и удовольствия. Я снова танцевал со стихией.

— Земля, тридцать третий, задание выполнено. Просим заход на посадку! — доложил Максимыч. Время пролетело незаметно для меня.

— Тридцать третий, Земля. Заход разрешаю. Курс двести сорок, ветер двести сорок, пять метров. Полоса свободна.

Капитан развернул машину на посадочный курс. Выпустил закрылки, шасси. Гул изменил тональность, самолет как бы притормозил в воздухе, стал послушнее.

— Громов, — голос капитана в наушниках слегка изменился. Теперь в нём снова появились весёлые нотки. — Сиди ровно. Смотри и учись. Принял?

— Так точно, товарищ капитан! Принял! — Я убрал руки с ручки, ноги с педалей, но был готов действовать в случае чего.

Максимыч вёл заход безупречно. Так же, как Павел Иванович, но с какой-то своей, фирменной жестковатой точностью. Стабилизация на глиссаде была идеальной. «Спарка» словно шла по невидимой нити, не отклоняясь ни на сантиметр от осевой линии полосы. Высота падала. Вот уже чётко вырисовывались очертания «блина», а на его фоне едва виднелось крохотное пятнышко фуражки.

Метров за двадцать до бетонки Максимыч начал выравнивание. Плавно-плавно взял ручку на себя. Нос приподнялся, вертикальная скорость упала до нуля. Касание! Лёгкое, едва ощутимое толчками через шасси. Основные колёса коснулись бетона… прямо в центре бело-красного круга!

И не просто коснулись. Самолёт, теряя скорость, катился прямо, но Максимыч едва заметным движением руля направления подрулил левую стойку шасси прямиком к фуражке. Колесо прошло буквально в сантиметре от тёмного околыша, как позже рассказывали те, кто наблюдал нашу посадку. Феноменальная точность!

Самолет продолжал пробег по полосе, теряя скорость. В эфире повисла непривычная тишина, нарушаемая лишь свистом ветра. Затем он свернул на рулёжку к нашей стоянке. Я сидел под впечатлением — мастерство капитана было выше всяких похвал. Это была виртуозная работа на грани искусства и интуиции, помноженная на железные нервы и знание машины до последней заклёпки.

Когда мы заглушили двигатель и сняли шлемофоны, техники уже окружили самолёт. Фонари кабин открылись. Я выбрался первым. Максимыч, улыбаясь своей широкой, победной улыбкой, спрыгнул на бетон. К нему сразу же подошли инструкторы, техники, дежурные по полётам.

— Ну ты даешь, Максим! — хлопал его по плечу седой майор. — На фуражку? Серьёно⁈

— Чистейшая работа! — восхищенно качал головой капитан помоложе.

— Вот это посадочка! Точно в десятку! — неслось со всех сторон.

Максимыч сиял, пожимал протянутые руки, отшучивался. Он был в своей стихии — герой момента, боевой ас, доказавший своё мастерство. Ко мне подошел Зотов и восторженно затараторил:

— Серёга! Видал⁈ Ну, конечно же ты видел всё. О чём я спрашиваю? — Он взъерошил волосы и продолжил: — На фуражку! На фуражку он сел! Это же… это же… — он не нашел слов, только потряс головой.

Я кивнул, улыбаясь. Да, видел. И оценил.

Через толпу к нам пробился Павел Иванович. Его лицо тоже светилось улыбкой, хотя в глазах читалось лёгкое сожаление проигравшего. Но главным было искреннее восхищение. Он подошел к Максимычу и крепко, по-мужски, пожал ему руку. Потом хлопнул ладонью по плечу.

— Уделал, Максим! — сказал подполковник. — Чисто уделал, чертяка! Признаю поражение. Так точно посадить — это высший пилотаж инструктора.

Победитель спора обернулся ко мне, всё еще сияя широкой улыбкой:

— Ну что, Громов? Как тебе твой первый полёт на «реактиве»? Не разочаровал?

Я посмотрел на него, потом на серебристый силуэт МиГ-15, на котором мы только что летали. Потом снова на капитана.

— Товарищ капитан, — проговорил я. — Это было… настоящее небо. Спасибо.

В его глазах мелькнуло что-то — понимание? удивление? — и он снова хлопнул меня по плечу, чуть по-свойски.

— Молодец. Видно, что небо — твоё. Теперь иди, передохни. А я пойду свою фуражку отвоевывать у этого свинцового монстра! — Он развернулся и зашагал обратно к полосе, к центру «блина», где его головной убор всё ещё мирно лежал на бетоне, как немой свидетель феноменальной посадки, но через несколько шагов он обернулся и окликнул меня: — Кстати, Громов! Ты сегодня хорошо справился. Звягинцев докладывал. Думаю, скоро начнёшь летать на «спарке» регулярнее. Может, и со мной ещё полетаешь.

Сказав это, он развернулся и быстро зашагал к метке. Я же стоял и смотрел ему вслед. В ушах ещё стоял гул турбины, в мышцах чувствовалась лёгкая дрожь от перегрузок, а в душе пела та самая, забытая песня свободы и власти над стихией, а в голове звучали слова капитана о том, что летать на мигах я стану чаще. Если это не намёк на то, что