На краю ночи - Джон Айкен

бы действительно изменить ситуацию — возможно ли запустить цепочку событий, повлияющих на наше собственное прошлое?» Он ощутил странное нежелание задавать этот вопрос Человеку, и тот не дал никакого ответа.

Всё ещё погружённый в раздумья, Грирсон вернулся в жилую зону, где Билл восторженно исследовал холодильник.

— Ух ты! — воскликнул он. — Тут всё, чего в Лондоне днём с огнём не сыщешь! Масло, яйца, апельсины… чёрт возьми, ананас! Никогда в жизни не пробовал!

Он жалобно посмотрел на Грирсона, улыбнувшегося в ответ.

— Налетай, парень, — сказал он. — Не жди меня, я собираюсь взлетать… если смогу.

Лора последовала за ним в рубку управления.

— Знаете, — сказала она, — я, пожалуй, могу сказать о вас то, что вы недавно говорили обо мне. Вы сами внезапно стали более человечным. Что случилось?

Грирсон замялся.

— Ну и время вы выбрали для такого сложного вопроса, — ответил он. — Подождите минутку, я собираюсь отправиться в путь.

Как и говорил Человек, маршрут уже был задан на панели управления. Оставалось лишь нажать одну кнопку, чтобы запустить двигатель. Грирсон иронично улыбнулся, вспомнив сложную и тесную рубку управления на G38.

Корабль («интересно, есть ли у него название; интересно, существует ли он на самом деле,» — подумал он) плавно поднялся в воздух. Пейзаж стремительно уходил вниз без малейшего толчка или каких-либо ощущений перегрузки, ожидаемых им. Сквозь огромный синий иллюминатор он видел солнце, потускневшее до странного дымчато‑серого оттенка. В хрустальных иллюминаторах по бокам и внизу виднелась уменьшающаяся чаша кудрявых облаков, в центре которой возвышалась колонна, опоясанная спиралью. Лишь почти незаметная точка на крошечной верхней поверхности колонны отмечала то место, где, возможно, все еще сидел Человек.

Дверь из жилой зоны скользнула в сторону, и в рубку ворвался Билл — в каждой руке по банану.

— Черт! Гляньте-ка! — закричал он. — Не видел таких с тех пор, как был совсем мелким! И забыл, какого они цвета, ей-богу! — Его внимание привлек вид внизу, и он уставился на него, заметно побледнев. — И не почувствовал, как тронулись, — наконец выдавил он. — Ну вот мы и летим, как сказала уховертка.

— Жаль, что мы не можем увидеть больше Земли… мира будущего, — сказала Лора. — То немногое, что мы видели, было так прекрасно…

Не успела она договорить, как жемчужно-серые гряды облаков начали клубиться и смешиваться, разрываться и свиваться в воронки, все быстрее и быстрее… и вдруг исчезли, открыв взору всю Землю, лежащую в солнечном свете под ними.

Для Грирсона это стало одним из самых ярких моментов в его жизни. В нем всегда жило то, что условно называют «художественным восприятием», и невыразимая, непередаваемая словами красота этого внезапного зрелища была тем, что впоследствии будет преследовать его в снах и заставит с упорством, с помощью кисти и холста, пытаться воссоздать хотя бы частицу его волшебства.

Билл взмахнул бананом, указывая на открывающийся вид.

— Вот как надо смотреть на планиду, — заявил он. — Отъехать от неё подальше, типа, чтобы всё кругом видать. Здорово же!

Улыбка Лоры ободрила Грирсона. Их личные тревоги, казалось, канули в небытие, а мысль о безымянной опасности впереди несла с собой странное воодушевление, рожденное, как он полагал, величием их цели.

— Только в музыке можно было бы выразить подобное, — сказала она. — И то, лишь Баху.

— Боюсь, я ничего в этом не понимаю: ни единой ноты. Но я нарисую это, когда… если… вернусь.

— О, вы рисуете? Как чудесно… а вы казались мне… — она замолчала, смущённо.

— Воякой, не разбирающимся ни в чем, кроме двигателей внутреннего сгорания?

— Нет. Человеком, для которого искусство — это что-то поверхностное по сравнению с такими фундаментальными вещами, как математика. — Она помолчала, а затем поспешно продолжила. — Вы же собирались рассказать, что заставило вас так внезапно изменить взгляды… что помогло принять это место как, возможно, более реальное, чем жизнь, из которой мы пришли.

Грирсон посмотрел на ее волевое личико в форме сердечка, на темные волосы, снова аккуратно обрамляющие его, и с ослепительной ясностью понял, что именно изменило его. Он медленно покачал головой.

— Я не могу вам этого сказать, — произнёс он.

— Вы не знаете?

— Нет. Я не могу вам этого сказать, — повторил он резко и быстро повернулся к пульту управления, яростно твердя себе, что перемещение сквозь тысячу миллионов лет никак не может служить оправданием для слов, которые в той жизни, что он оставил позади, он и помыслить не мог произнести.

Его вывело из раздумий появление в линзе, казалось, пропускавшей свет без каких-либо искажений, россыпи крошечных сверкающих точек. С пугающей скоростью они разрастались, превращаясь в рой зазубренных покрытых пятнами угольно-чёрных теней металлических глыб, отливающих стальным блеском в солнечных лучах. Прежде чем Грирсон успел пошевелиться, они пронеслись мимо корабля и исчезли.

— Боже ж ты мой! — выдохнул Билл, в возбуждении позабыв свой обычный говор. — Если бы эта орава не промахнулась мимо нас, мало бы нам не показалось!

Он откусил огромный кусок от фруктового пирога — новейшего трофея своих продовольственных вылазок.

— Думаю, у нас есть какое-то защитное поле, — сказал Грирсон. — Они словно сами расступались перед нами.

— Вы правы, — в его голове раздался спокойный и приятный голос Человека. — Вам не стоит беспокоиться об обычных опасностях космических путешествий.

Космическое путешествие на подобной скорости — судя по всему, ощутимой доле скорости света, подсчитал Грирсон — никак нельзя было назвать скучным. Все трое перенесли трапезу (Билл, судя по всему, считал уже поглощённую гору еды лишь лёгкими закусками) в рубку управления, чтобы наблюдать за сменяющейся небесной панорамой. Земля, оставшаяся внизу и позади, уже уменьшилась до размеров яркой звезды необычного оттенка. Грирсон без особого удивления отметил, что её давний спутник — Луна — больше не обращается вокруг неё. Их курс лежал сначала по направлению к Солнцу и проходил близ Венеры. Планета, прежде казавшаяся просто ещё одной звездой среди прочих, быстро превратилась в яркий сине‑белый серп. По мере того как корабль пересекал её орбиту, двигаясь к Солнцу, серп рос и округлялся, пока не стал сферой, настолько яркой, что на неё почти невозможно было смотреть напрямую. Её цвет оказался удивительно белее, чем свет Солнца, отражаемый ею.

Но к этому моменту само Солнце стало зрелищем, затмевающим всё остальное. «Возможно, в своей старости оно даже прекраснее, чем в расцвете сил», — подумал Грирсон, ведь теперь огромные алые протуберанцы были куда больше, чем он помнил по солнечным фотографиям, простираясь на добрую половину высоты жемчужнокрылой короны.