По прозвищу Святой. Книга вторая - Алексей Анатольевич Евтушенко

— Нет, просто вспомнил, что они были у нас и в германскую, и в Гражданскую.

— У нас — это в царской армии? — нахмурился Михеев.

— Ну да. Всё равно это наши, как ни крути. И Суворов наш, и Петр Первый, и даже князь Владимир Красное Солнышко. Про Александра Невского я уже не говорю. Или ты не согласен?

— Согласен, согласен, — сказал Михеев. — Просто странно слышать такие рассуждения от обычного младшего лейтенанта и бывшего беспризорника. Хотя, сам себе противоречу. Говорил уже и повторю — необычный ты человек, Коля. А почему ты завёл этот разговор о штрафбатах?

Максим рассказал, что выдал эту же идею Дондышу.

— Наверное, не нужно было, но так уж вышло, — закончил он. — Можно сказать, случайно. А теперь думаю — зря. Карьерист он. В худшем смысле этого слова.

— Разберёмся, — кивнул Михеев. — Хорошо, что сказал, буду иметь в виду. И Дондыша, и штрафбаты. А на будущее крепко запомни — в нашей работе случайностей быть не должно.

Сто одиннадцать километров от Ахтырки до Харькова по забитой войсками дороге Максим преодолел на попутной полуторке за пять часов. Было бы быстрее, но машина дважды ломалась. Приходилось останавливаться и чиниться прямо на обочине. Хорошо хоть поломки были не слишком значительными, и шофёр Семёныч, вольнонаёмный лет шестидесяти, справлялся сам.

Всю дорогу Максим проспал-продремал в кабине, дважды покидая её, когда машина останавливалась.

Семёныч довёз Максима до самого железнодорожного вокзала и укатил по своим делам в предрассветных сумерках.

Максим перебросил через руку шинель и направился к зданию вокзала. Там, у дежурного, он выяснил, что ближайший поезд до Ростова отправляется через полтора часа.

Ему выписали билет в воинской кассе, он съел припасённый с вечера бутерброд, запил его жиденьким чаем из работающего круглосуточно буфета, сел на скамью для ожидающих и уснул, дав задание КИРу разбудить его через семьдесят минут.

Проснулся сам через шестьдесят восемь минут, сходил в туалет, умылся и пошёл на перрон, где уже стоял под парами паровоз с вагонами.

Его шестой вагон был купейным.

Возле дверей на перроне стояла в ожидании пассажиров симпатичная молодая проводница, чем-то напомнившая ему Людмилу. При виде подтянутого красивого младшего лейтенанта она разулыбалась и стрельнула глазами, надеясь поразить красного командира точно в сердце.

Максим сделал вид, что атака прошла, коснулся пальцами свой груди, обаятельно улыбнулся и сказал:

— Скажи, красавица, а кипяточек у тебя найдётся? А то так чаю хочется, что переночевать негде.

— Ой, скажете тоже, товарищ лейтенант, — закатила глаза проводница. — Кто ж такому, как вы, в ночлеге откажет?

Ого, подумал Максим. Вот так и берут быка за рога. Нет, нам этого, пожалуй, не надо. Хотя бы потому, что я не бык.

— Ладно, пошутил, — сказал он, чуть гася улыбку. — Ночевать есть где. Но чаю всё равно очень хочется. Сделаете? В вокзальном буфете он никакой, помои.

— Куда ж я денусь, конечно, сделаю, — ответила проводница. — Как только отправимся, сразу принесу. Как раз кипятка принесла.

— Спасибо, — сказал Максим и поднялся в вагон.

В купе с развёрнутой газетой «Красная Звезда» за 5 октября 1941 года сидел пехотный капитан.

«Оставление оружие на поле боя — преступление перед Родиной» — прочитал про себя Максим заголовок передовицы.

Капитан повернул голову, и Максим сразу же его узнал. То есть, узнал он его ещё в первую секунду, но теперь убедился окончательно.

— Егор! — широко улыбнулся Максим. — Латышев!

— Коля! Ты⁈ Жив, курилка!

Капитан бросил газету и полез из-за стола.

Теперь Максим заметил трость с гнутой ручкой, которая была прислонена к нижней полке у окна.

Максим бросил шинель и вещмешок на другую полку и распахнул объятия.

Друзья крепко обнялись.

Максим почувствовал, что Егор старается не сильно опираться на правую ногу.

— Садись, давай, — сказал, размыкая объятия. — Ранен?

— Есть малёха. Кость раздробило осколком, мать его. Хирурги кое-как ногу собрали из того, что оставалось, но она теперь короче другой и, главное, болит, сволочь. Особенно к дождю. Вот, домой еду, в Астрахань, на эту… как её… реабилитацию. Боюсь, какбы не комиссовали… Да ладно я, ты-то как?

Поезд тронулся. Уплыл назад перрон, потом вокзал, а потом и город Харьков. Друзья сидели за столом, пили чай, который принесла им проводница, и говорили, говорили, говорили…

Максим рассказал о своих приключениях. Как выходила его Анна Князь, как он убил гада-старосту Тараса Садовчего, закопал его под валуном и потом ушёл к своим.

— Молоток, — похвалил Егор. — Правильно сделал. Ничего, вернёмся, всех предателей Родины кстенке поставим. Или повесим, на кого пули будет жалко. Но как ты так быстро оклемался? Мне Герсамия и Найдёнов рассказывали, что ты совсем плох был, боялись, что не выживешь.

— Ты же знаешь, на мне всё, как на собаке заживает, — сказал Максим. — Даже лучше. Повышенная регенерация — редкое свойство организма, так врачи говорят. Но, конечно, если бы не Анна… — он покачал головой. — Она народной целительницей оказалась, травницей. Сложила мне кости черепа так, что хороший хирург позавидует. Ну и травами отпоила потом, да.

— Повезло, — сказал Латышев. — Мне б такую травницу, — он поморщился и потёр бедро.

— Болит?

— Болит, что б её.

— Давай я посмотрю?

— Ну да, ты же волшебник, я помню. Давай. Если сделаешь так, что я в строй вернусь, по гроб жизни тебе благодарен буду!

Максим снял боль, подстегнул, как мог, регенерацию повреждённого нерва, ускорил рост кости. Он понимал, что таким образом, скорее всего, обрекает друга на скорую смерть. Егор Латышев вернётся в родную пехоту и погибнет где-нибудь под Сталинградом, на Курской дуге, в Карпатах, на Одере или даже на подступах к Берлину. Война будет длинной и кровавой, и тех, кто, начав войну в сорок первом, доживёт на передовой до Победы, останется очень и очень мало. Исчезающе мало.

Вот и делай так, чтобы их стало больше, сказал он себе. Делай всё возможное и даже сверх того. Старайся изо всех сил. Возвращение в строй Латышева, как ни парадоксально, сюда тоже входит. Даже, если он погибнет.

Но ведь может быть так, что не погибнет? Пройдёт всю войну, вернётся домой героем, женится, нарожает детишек, и всё у него будет хорошо. Может. Будем в это верить.

— Не болит!