Тьма. Том 8 - Лео Сухов

И не в богохранимом Стопервом, где основные враги — не люди, а звери. Ну или те же бандиты, но там-то вам сразу видно: они не свои, а чужие! — усмехнулся я, подавшись вперёд. — А я всё детство провёл в глухом углу Ишима, где «кабаны» метелят «пирожков», потому что могут. А некоторые из выросших «пирожков», в свою очередь, тоже ищут, кого бы унизить и растоптать. Им всем приятно чувствовать свою власть, заставляя других лебезить и унижаться.

— Ну должны же и хорошие люди быть! — почти жалобно сказал голова Стопервого.

— Да все они неплохие! — усмехнулся я. — Впрочем, есть там и люди, кто и сам ни к кому не лезет, и себя в обиду не даёт. Но ключевое тут вот в чём, Тихон Игоревич: сам ни к кому не лезет. А ваши эти подрывники, уж простите великодушно, именно что сами лезут. Сами нарываются. Сами за это получают. И сами потом скулят, как собаки побитые. Но только допустите слабину, Тихон Игоревич, только дайте им взять власть… И жестокость ишимских «кабанов» станет детскими шалостями.

— Ну не можете вы такого наверняка знать! — возмутился Проскурятин, этот суровый человек из мира, где не было ни бомбистов, ни революций.

Пока ещё не было. А вот первые идиоты со взрывными устройствами появились.

— Вы думаете, они власть возьмут, чтобы с вами умные споры разводить? Или они предлагают общественные прения по острым вопросам? — я широко раскрыл глаза и всплеснул руками.

— Проводили они эти прения… Обсмеяли их всех… — вздохнул голова Стопервого.

— Значит, они прилюдно сморозили глупость, и их обсмеяли. А они, вместо того, чтобы признать очевидное, теперь взрывчатку закладывают? И вы думаете, что когда они придут к власти, то не припомнят каждого, кто с ними спорил, и не отомстят за якобы унижения? Вы очень плохо знаете таких людей, Тихон Игоревич… Очень плохо… И это возвращает нас к тому, с чего мы начали.

— К чему? — осторожно уточнил Проскурятин, видимо, боясь новых откровений.

— К тому, Тихон Игоревич, что мораль и умение прощать — это наша с вами самая большая слабость, — повторил я. — Потому что другая сторона не умеет ни прощать, ни слушать возражения. А вот в том, как продавливать и мстить, поднаторела. И пока мы с вами сидим и решаем: имеем ли мы право жестоко их пытать, они решают гораздо более приземлённые вопросы. Например, где и кого сейчас взорвать. Ваших близких, к слову…

— Да Бог вас упаси такое нести! — Тихон Игоревич перекрестился.

— Или, скажем не так. Взорвать не всех, а половину. Чтобы вы над оставшимися так тряслись, что и мысли не допускали против этих подрывников выступить, — предположил я. — Вполне в их духе, между прочим!

— Да не могут ведь так люди! — расстроился Проскурятин.

— И снова мы возвращаемся к началу разговора… — кивнул я. — Вы думаете, они так не могут. А они вчера уже почти смогли. Им просто помешали. И другие такие же сидят думают, как бы им тот же трюк, да половчее провернуть. А ваша неспособность понять, что в ваш милый городок, где царит сибирская взаимовыручка, прокралась беда — ваша «ахиллесова пята». В которую этот «сборный Парис» воткнёт копьё, едва только осознает, как вы слабы и малодушны… С их точки зрения, естественно.

Мы снова замолчали. Я молчал потому, что надоело говорить. Да и пить уже хотелось, а напитков мне не предложили. Ну а Проскурятин, видимо, опять искал убедительные аргументы против.

Увы, из памяти Андрея я знал, что доброму и совестливому человеку действительно тяжело поверить, что не все вокруг такие. Для него это будто шаг с мостика морали — и сразу в бездну.

Как будто шагнув вниз, он рухнет туда же, где сидят его противники. А ведь это тяжело — покидать счастливый мир добрых и совестливых людей. И только когда бездна сама прыгает навстречу, появляется осознание ошибки.

Но обычно в этот момент уже слишком поздно.

Так что я даже не пытался убедить Проскурятина. Я его очень приземлённо и бессовестно запугивал. Но подводил к этому медленно и осторожно.

— В тот момент, когда они решили убивать, Тихон Игоревич, они перешагнули преграды, которые мешают вам осознать глубину их падения. Мораль, жалость и сострадание… Всё это они уже отбросили, посчитав слабостью. Если бы не отбросили, просто не взорвали бы ту бомбу. И когда они поймут, что вы «слабы» тем же, чем были они… Вы этот кровавый потоп не удержите, Тихон Игоревич. И ваш единственный способ спастись — разобраться со всеми подрывниками раньше, чем они с вами и горожанами. Смиритесь.

Проскурятин покачал головой, явно не соглашаясь с моими словами. Но что толку-то несогласно молчать? Впрочем, это позволило поставить жирную точку в нашем разговоре:

— Ну так что, Тихон Игоревич… Вам нужна моя помощь в решении вопроса, или я пойду?

— Нужна… — поспешно согласился голова.

— Тогда излагайте быстрее, в чём суть! — кивнул я.

И вот уж чудо из чудес! Мой приказной и весёлый тон, вкупе со страхом за себя и близких, развязал голове язык:

— Мы прошлись по вашему и нашему списку… — проговорил он. — И часть точек оказалась пуста.

— Та, что в вашем списке была, полагаю… — кивнул я, даже не спрашивая, но по реакции Проскурятина понял, что не ошибся. — А на тех точках, которые я добыл?

— Тоже не везде их люди были! — с лёгким злорадством поджал губы голова. — Но на одной мы нашли упоминание старого исследовательского подземелья, Фёдор Андреевич…

— А вот тут поподробнее, пожалуйста! — решил я. — Знаю, что когда-то здесь располагалась исследовательская точка, а подробностей не знаю.

— Да тут и рассказывать особо нечего… «Точка 100» и «точка 101» занимали эти здания, где мы сейчас сидим, ещё шестьдесят лет назад. «Точка 100» занималась вопросами связи в перенасыщенной тенькой области. «Точка 101» — вопросами сохранения теньки в различных материалах. После нападения ромеев обе точки перенесли, куда не знаю. А постройки передали нашей общине, которая жила неподалёку.

— Поэтому город называется Стопервым, а радиоволна «100»? — уточнил я.

— Да, в своё время Степан Иванович Никитин, будущий главный редактор радио, много времени провёл, исследуя местные подвалы. Вы же не думаете, что основные здания научных точек были на поверхности? — хмыкнул Проскурятин. — Нет… Самые большие помещения под землёй. Мы их пытались исследовать, да только… Знаете, там после учёных такое осталось… Жутко там. И опасно до сих пор.

— Дайте догадаюсь. А эти ваши любители свободы, видимо, туда лезть не побоялись. И пусть часть этих ребят там же, скорее