Рассвет русского царства. Книга 2 - Тимофей Грехов

— Если будешь в Москве и не заедешь к нам, клянусь, обижусь! — слегка повысив голос сказал Глеб.

— Спасибо, Глеб, — искренне сказал я. — Если тебе надоест Москва, то тебе здесь тоже будут всегда рады.

Была мысль подарить Глебу свою саблю, но потом подумал, что мне она здесь пригодится больше, чем ему в Москве. Вот если… вернее, когда соберусь в столицу, то подготовлю подарки, среди которых будет ещё одна выкованная мной сабля.

Примерно через час Ратибор, Любава, Глеб и большая половина дружинников выехали из Курмыша. Я стоял у ворот, провожая их взглядом. Караван был немаленький и в какой-то момент мимо меня проехал Ванька Кожемякин с Марьяной и её родителями.

Ванька был счастлив, как никогда. Он поклонился мне перед отъездом, ещё раз поблагодарив за то, что я помогал им зарабатывать.

— Не за что, Ванька, — сказал я. — Живи да радуйся.

Марьяна сидела в телеге, закутанная в платок. Наши взгляды встретились на мгновение. В её глазах я заметил странную смесь грусти и облегчения. Она кивнула мне едва заметно и отвернулась.

Но, как мне показалось, она рада, что уезжает отсюда. Честно говоря, я тоже испытал облегчение. Мой «роман мести» был ошибкой. Приятной, но ошибкой. Марьяна хотела чувств, которых я дать не мог. А я хотел… чего? Отомстить Ваньке через его жену? Хотя, отрицать не стану, с Марьяной мне было хорошо. И как итог, когда её телега проехала мимо меня, на душе стало тяжело…

Вскоре весь караван скрылся за дальним лесом, и я выдохнул. Для Курмыша это был конец эпохи, и начало моей новой жизни.

Два месяца. Шестьдесят дней, стёртых в пыль, опилки и дорожную грязь. Курмыш гудел, как растревоженный улей. Мой участок, который я теперь с полным правом называл усадьбой, превратился в одну большую стройплощадку. Стучали топоры, визжали пилы, моё личное гордое детище, и пахло свежей сосновой стружкой.

Я стоял у навеса, где Гаврила с двумя новыми холопами, купленными в Нижнем, распускал брёвна на доски.

— Ровнее держи! — гаркнул я, перекрикивая скрежет металла. — Ты не колбасу режешь, Микита! Угол завалишь, доска винтом пойдёт, кому я её потом продам? Татарам на растопку?

Микита вздрогнул и выровнял полотно. В основном, доски выходили ровные, которые мне было нестыдно продавать. И в этом была суть. Те сто рублей жалования таяли быстрее весеннего снега. Зерно, инструменты, лошади, железо, кожа, всё требовало серебра. А отдачи пока было кот наплакал. Копчёная рыба шла хорошо, арбалеты начали приносить прибыль, но на одной торговле дружину не прокормишь.

— Дмитрий Григорьевич! — послышался знакомый голос.

Я обернулся, и увидел, что к мне идёт Григорий. Теперь он носил добротный кафтан, подпоясанный широким кушаком, а на боку висела сабля — не казённая, а его собственная, купленная в Нижнем.

— Что, отец? Опять с Богданом сцепились?

Богдан, десятник царской дружины, был мужиком исполнительным, но упёртым, как старый пень.

— Да нет, Богдан смирный сегодня, — отмахнулся Григорий. — Дело другое. Людей мало.

Он подошёл ближе, понизил голос.

— Мы график караулов уже в третий раз обговариваем, но никак не сходится. Если мы выставляем дозоры на дальних подступах, как ты велел, то в самом остроге остаётся полтора калеки. А если держим людей здесь, слепые мы, как котята. Татары подойдут на версту, а мы и не чухнем.

Я потёр переносицу. Старая песня.

— У нас двадцать царских гридней, твой старый десяток, Семён с Лёвой, да я. Почти сорок сабель. Мало?

— Мало! — отрезал отец. — Царские люди — они временные. По зиме уедут, и что? Останемся мы с голой задницей. А хозяйство растёт. Склады, кузня, дом твой, люди… Нам нужно ещё человек тридцать. Своих. Чтобы не за жалование служили, а за землю, за идею.

— Где ж я тебе их возьму? — вздохнул я. — Рожать их что ли? Местные мужики — они пахари, а не воины. Им соха привычнее копья. А наёмников брать… так это серебра не напасёшься, да и верности там на грош.

— Думай! — буркнул Григорий, — Ты у нас голова. А моё дело — сказать, что, если татары решат проверить «нового дворянина» на прочность, мы долго не продержимся.

Он развернулся и пошёл к казармам, где Богдан муштровал молодняк. Я остался стоять, глядя на летящие опилки. Григорий был прав. Мы строили замок на песке. У меня был статус, были амбиции, я примерно знал на чём можно заработать, но не было главного ресурса средневековья — людей. Верных людей.

Следующим утром меня разбудила холопка.

— Господин, — шептала она, тряся за плечо. — Господин, проснись! Там гонец приехал!

Я разлепил глаза, чувствуя, как затёкшее тело протестует против раннего подъёма.

— Какой ещё гонец? — пробормотал я, садясь на кровати.

— От отца Варлаама, дьякона, — холопка подала мне рубаху. — Сказал, что дело неотложное.

Я быстро оделся и вышел на крыльцо. У ворот стоял тощий паренёк лет пятнадцати в монашеской рясе, весь в дорожной пыли.

— Ты от Варлаама? — спросил я, подходя ближе.

— Так точно, господин, — он поклонился так низко, что чуть не уткнулся носом в грязь. — Отец Варлаам велел передать, что прибудет в Курмыш к вечеру. И просит приготовить ему пристанище.

Я, стараясь не выдать своих истинных чувств, ответил.

— Передай отцу Варлааму, что он будет желанным гостем. Пусть едет.

Паренёк снова поклонился и поспешил обратно к лошади. Я же проводил его взглядом, испытывая странное чувство тревоги.

Варлаам. Дьякон, которого я встречал в тереме Ратибора. Человек церкви, но не фанатик. Прагматик, умеющий считать выгоду. Когда Ратибор уезжал, я обмолвился ему, что Курмышу нужна своя церковь и священник. Воевода обещал помочь и, похоже, сдержал слово.

И к вечеру весь Курмыш знал о приезде дьякона. Люди собрались у ворот — кто из любопытства, кто из набожности. Церковь сожгли татары, и Ратибор не торопился отстраивать новую, ссылаясь на то, что денег в его казне не было. Поэтому раз в месяц в Курмыш приезжал батюшка из Нижнего Новгорода, чтобы крестить, венчать да отпевать.

Варлаам появился, когда солнце уже клонилось к закату. Он ехал на хорошей лошади, в сопровождении двух послушников и небольшого обоза — три телеги, гружённые иконами, церковной утварью и личным скарбом.

Дьякон спешился у ворот, оглядел собравшихся внимательным взглядом. Он был одет в чёрную рясу, подпоясанную верёвкой, а на груди висел серебряный крест.

— Здравствуй, Дмитрий Григорьевич, — произнёс он громко, так, чтобы слышали все. — Мир тебе и твоему дому!

Я поклонился.

— С миром принимаем, — ответил я,