Рассвет русского царства. Книга 2 - Тимофей Грехов

он. — Строй, лечи, обучай отроков, что велел тебе Великий князь, собирай дружину… НО! — повысил он голос. — В политику не лезь. Право голоса при обсуждении вопросов, касающихся медицины и обороны границ, это хорошо, но, прежде чем что-то предлагать, лучше посоветуйся со мной и Шуйским. И в вопросы обороны не лезь. Это тема воевод, а не дворянина, у которого и дружины своей нет. Но даже когда появится, если не хочешь сократить себе жизнь, не лезь туда и лучше помалкивай.

— Ясно, — сказал я. У меня были примерно такие же мысли. И высовываться я не собирался.

Тем временем Ратибор продолжал.

— Шуйский мне намекнул в письме, что ты там, в Москве, Морозовых под корень помог извести. Это правда?

Я усмехнулся и про себя подумал.

— «Да тебе там не только про это намекнули, а ЦУ на всю мою дальнейшую жизнь передали. Вот только вопрос, почему Шуйский сам не составил такой разговор? — я посмотрел на Ратибора. — А не приписываешь ли ты свои слова к словам Шуйского?» — промелькнула у меня мысль.

Я посмотрел на тёмную жидкость, что налил мне в кубок Ратибор, начал отвечать на вопрос касательно Морозовых.

— Я просто лечил. А кто кого извёл, это дело Великого князя.

— Умный ответ, — усмехнулся он, — но опасный. Морозовы были сильны, и у них остались друзья. Хотя… — задумался он. — Пока ты в Курмыше, никто к тебе не полезет. Приграничная крепость совсем не тянет не лакомый кусок, на который можно польститься.

Мы помолчали. Ратибор налил себе ещё вина и подлил мне. Остался осадок после этого разговора, и я решил подольститься.

— Спасибо, — сказал я. — За предупреждение и за всё остальное.

— Не за что, — махнул рукой Ратибор. — Ты мне сына спас. Я у тебя в долгу навечно. — Он замолчал. — Я, кстати, в Москву собираюсь. Через месяц, как только дела здесь улажу.

— Шуйский говорил, — сделав глоток сказал я.

— Да? — послышалось удивление в тоне Ратибора. — Ну что ж, оно и понятно, ведь эти земли тебе отдали. Мне же вернули мои, а заодно и имущество и производства. Всё, что отобрали после опалы, как и место при дворе, хоть не воеводой, но боярином в Думе.

— Шуйский постарался? — спросил я.

— Да, — усмехнулся Ратибор, но глаза оставались серьёзными. — И я в долгу перед ним. И мне ещё предстоит узнать, как много он захочет взамен. Ты тоже будь осторожен с ним. Шуйский — друг, пока ты ему выгоден. Перестанешь быть выгодным, станешь обузой.

Когда вышел из терема Ратибора увидел, что моих дружинников размещают в казарме. И как оказалось, боярин не отправлял человека за Григорием, видимо желая поговорить с глазу на глаз. Поэтому, не став откладывать надолго, отправил холопов на своё подворье, а сам направился к Григорию. Но не успел я доехать и половины пути, меня встретил Сава, мой сводный брат.

— Митька! — подбежал ко мне он. И я тут же спрыгнул с коня, сев на колено обнял его.

— Ну привет, брат!

В общем, совсем скоро я узнал, что Григорий со всем семейством отправился на моё подворье встречать меня там. И узнав это я посадил Саву на коня, а сам стал править коня в сторону дома.

Григорий спускался с крыльца медленно, держась за перила. Мы остановились в двух шагах друг от друга. Я видел, как его челюсть напряглась, как сжались кулаки. Он смотрел на мою кольчугу, на саблю, на плащ — дорогой, московской работы.

— Живой, — выдохнул он.

— Неужели воина стали подводить глаза? — решил отшутиться я, не сильно любя всякие телячьи нежности.

Григорий усмехнулся. Его фраза, что он воин, а не торгаш… как только у меня появлялась возможность, я тут же использовал её подшутить над ним. Типа, у воина и сабля тупая… Не воин он значит. Один раз заметил, как он сено закидывает в вольер с коровой, и взял, не подумав ляпнул, что он лучше с вилами управляется нежели с саблей… И уже утром пожалел об этом. Он меня так отходил на занятиях с дружиной, что я думал на мне живого места не осталось.

Зато после этого я стал ещё больше налегать на занятия. Как раз появились холопы, с которыми я почти каждый день скрещивал клинки. Поэтому сейчас я не так сильно боялся, что Григорий меня проучит за длинный язык.

— Дурак, — пробормотал он. — Сколько ещё этим воином тыкать будешь?

— Эмм… — сделал я вид, что задумался. — Наверное всегда.

Он отстранился и внимательно посмотрел мне в лицо.

— Гонец от Ратибора приезжал, говорил, что ты княгиню лечил. А потом… — всё так же говорил он обрывочными фразами. — Что тебя Великий князь принимал. Что ты теперь… что ты теперь Строганов.

— Мы, отец, мы Строгановы, — тут же поправил я его. — Ладно, пойдём, отец, поговорим. Не на улице же.

Глафира стояла на крыльце, держа на руках моего младшего брата Ивана. Ива, стоило на неё посмотреть, спрыгнула с крыльца и тут же обняла меня. Со всеми поздоровавшись, обнявшись, мы наконец-то вошли в дом, в котором пахло свежим хлебом и варёной капустой.

И когда мы разместились за столом, во главе которого сел я, Григорий бросил коротко.

— Говори.

Тогда я достал из-за пазухи свиток, развернул его на столе. Печать Великого князя отливала красным воском в свете лучины.

— Это грамота, отец, от Великого князя Ивана Васильевича. Согласно ей я и ты теперь дворяне. Я, Дмитрий Григорьевич Строганов, а ты — Григорий Осипович Строганов.

Григорий смотрел на свиток, не дотрагиваясь до него, словно боялся обжечься.

— Строганов? — переспросил он. — Какой к чертям Строганов? Мы же… мы простые люди, Митька.

— Митрополит нашёл записи в церковных книгах, — начал я объяснять легенду, которую мне подсунули в Москве. — Оказалось, твой дед, Осип, был внуком боярина Ивана Семёновича Строганова. Род обеднел, разбрелись по Руси, но корни остались. И Великий князь решил восстановить справедливость.

Отец молчал.

— Бессмыслица какая-то, — пробормотал он. — Я всю жизнь десятником был. Отец мой простым дружинником. Дед… Бог его знает, кем дед был, я его не видел. И вдруг — боярин?

— Не боярин, — поправил я. — Дворянин. Это ниже. Но всё равно даёт права.

— Какие права?

Я ткнул пальцем в грамоту.

— Теперь наша вотчина Курмыш. Земли, которые раньше принадлежали Ратибору, теперь мои. Право на собственную дружину. Освобождение от податей на десять лет. Жалование — сто рублей серебром в год. И право голоса в Боярской думе по вопросам обороны и медицины.

Григорий побледнел.

— Господи, — выдохнул он, крестясь. — За что? За