Земский докторъ. Том 1. Новая жизнь - Тим Волков

— Отпустили. Извинились еще! Я — на последний поезд и…

— Ой, Анна Львовна! Давайте-ка с нами чайку…

Они просидели до позднего вечера. Лишь только под утро доктор проводил Анну Львовну домой… в школу…

Там еще попили чаю…

И уж потом Артем зашагал обратно в больничку… Было морозно, темно. В бархатно-черном небе еще сверкали звезды, луна… И лишь где-то на западе шевелилась, светлела алая полоска близившегося рассвета.

Чу! Что такое? У больницы ошивались какие-то люди! Ох, не к добру такая суета…

— Здравия желаю! Вы доктор?

По виду — проводник или… какой-то железнодорожник.

— Да, я…

— Спасский. Ипполит… Экспресс — «Санкт-Петерург — Пермь». Старший вагона… Доктор, мы остановили поезд!

— Что, рожает кто? — догадался доктор.

Спасский махнул рукой:

— Хуже! В вагоне перестрелка была!

— Что-о⁈

— Пострадавшего мы уже доставили… Похоже, того… А другой на ходу соскочил, скрылся!

— Та-ак… Ладно, поглядим…

Иван Палыч вбежал в больничку, на ходу скидывая шляпу и пальто… Слава Богу, Аглая была на месте.

— Что там такое?

— Ой, Иван Иваныч! Там… Кровища! Говорят, в поезде стреляли. Я сказала, чтоб сразу в операционную.

— Что, так плох?

Надев халат, доктор вымыл руки.

Мужчина в окровавленном исподнем лежал на операционном столе бледный, как сама смерть, и, кажется, уже не дышал.

— Так, глянем… — наклонился Иван Палыч.

И тут же дернулся, словно получил удар током!

— Господи… Гробовский!

Глава 21

— Гробовский? — прошептал Иван Палыч, глядя на знакомое лицо.

— Он самый, — шепнула Аглая и зачем-то перекрестилась. — Говорят, в поезде его так… Какие-то политические.

— Пулевое ранение? — зачем спросил доктор, хотя и сам все прекрасно видел. Растерялся. Не ожидал такой встречи… в таких обстоятельствах.

— Ага. Практически в упор. Как бы того… не отъехал.

Атмосфера в кабинета была тягучей, пахло кровью и потом. Сам Гробовский лежал мирно и был бледен как полотно. Аглая уже успела стянуть с него верхнюю одежду и он был в исподнем. Шинель лежала в углу комнаты, вся в крови и издали напоминала подстреленного кабана.

Доктор шагнул ближе, расстегивая саквояж.

— Иван Палыч, — прошептала Аглая, подавая бинты, — Я пульс щупала, совсем слабый…

Парень кивнул.

— Разберемся.

Гробовский встрепенулся, выходя из оцепенения, чуть повернулся, посмотрел на доктора мутными глазами. Узнал. Губы растянулись в горькой усмешке. Голос, хриплый и слабый, резанул тишину.

— Петров… доктор… — прохрипел Гробовский и сморщился от боли, пальцы сжали край стола. — Шутки судьбы, а? Вчера я тебя… в кандалы сулил… а нынче… моя жизнь… в твоих руках… вон оно как бывает…

Иван Палыч не ответил ему — хотя ответить было что. Но он промолчал, зная, что любые слова, какие бы он сейчас не сказал Гробовскому, будут произнесены сгоряча, необдуманно. Поэтому деловито обратился к Аглае:

— Свет ближе. И больше зажги керосинок. Все что есть.

Потом подошел к умывальнику, тщательно вымыл руки в тазу.

— Еще инструменты. И кипяток. Быстро.

Аглая метнулась к лампе.

Доктор вытер руки, склонился над Гробовским. Осторожно ощупал грудь поручика. Кровь, липкая и тёмная, пропитала рубаху, а под рёбрами, слева, зияла рана — рваная, с чёрными краями, откуда сочилась кровь. Пуля, судя по всему, вошла под углом, задев лёгкое, а может, и хуже.

Доктор нахмурился. Лёгкое пробито, кровотечение, пневмоторакс? Он взглянул на Гробовского, чьё дыхание было поверхностным, с хрипами, спросил:

— Что случилось? Кто стрелял? Заварский?

Гробовский кашлянул, кровь запузырилась на губах. Собрав силы, он заговорил.

— Заварский, он самый… чёрт… В поезде… Я его выследил… знал, что он там… с городскими… Сел в вагон… хотел взять… тихо… Он меня опередил… Выстрелил… в упор… Чудом… стоп-кран дёрнул… спрыгнул… Скрылся, гад… В поле…

Артём слушал внимательно, сам же без дела не стоял, разрезая одежду, открывая рану.

— Что там? — кивнув на грудь, спросил Гробовкий.

«Ничего хорошего», — подумал про себя доктор. Пуля вошла под четвёртым ребром, слева, пробив грудную клетку. Кровь течет не так сильно, но хрипы и синюшность губ говорят о пробитом лёгком.

Иван Палыч прижал тампон, останавливая кровь. Гробовский сморщился от боли.

— Ты ведь предупреждал… — прохрипел он. — Про Заварского… А я, дурак… не поверил… за учительницей все гонялся… вот ведь дурак!

Кровь продолжала сочится и доктор надавил сильнее.

— Э-э-к-х! — скривился Гробинский от боли. — Ирод, не мучай! Дай хоть умереть достойно… Не насмехайся… перед смертью…

Иван Палыч слушал в пол-уха, был занят другим. Кровь остановилась — и это радовало. Значит есть шанс, хоть и чертовски маленький.

— Думаешь у меня достоинства нет? — продолжал раненный. — Думаешь, я такой плохой?.. Многие так думают… Но у меня тоже есть понятие чести… я ведь мог тебя еще в первый же день взять… не стал… Ты мальчонку лечил, и других пациентов… Я не стал мешать. Так что сейчас не мучай… Зачем на рану давишь? Дай лучше мне спокойно уйти… Умереть…

— А кто сказал, что я вам дам умереть, Алексей Николаич? — сказал доктор, глянув на Гробовского. — Предупреждал я вас, да. Не на Анну Львовну надо было охотиться, это верно, а на Заварского. Но теперь поздно винить кого-то. Лежать будете, а я — лечить.

Гробовский замер, его глаза, мутные от боли, округлились, а усмешка сменилась удивлением.

— Ты… что? Лечить меня собрался? — он попытался приподняться, но застонал, его тело обмякло. — По настоящему что ли? Или шутишь?

Но глянув в глаза доктора, понял — по настоящему.

— После всего… после тюрьмы… угроз… Ты… серьёзно?

Иван Палыч выпрямился.

— Аглая, — бросил он. — Готовь операционную. Инструменты стерилизуй, спирт, йод, шёлк. Дренажную трубку проверь. Кипяток готов?

— Готов.

Аглая, так же не менее удивленная, чем сам Гробовский, метнулась к шкафу, где хранились инструменты.

«М-да, сельская больница, с её старыми лампами и скудным запасом, не готова к таким ранам, но везти сейчас Гробовского в город — верная смерть. Его надо оперировать здесь и сейчас. Немедленно».

— Петров… Зачем тебе… я? Ты… ведь с Мирской… с эсерами… Я ж тебя… под суд…

Артём, промывая рану спиртом, не поднял глаз. Его пальцы, твёрдые, но осторожные, работали, как машина, а голос был холодным, но честным.

— Потому что это мой долг, Алексей