Воин-Врач VI - Олег Дмитриев

— На моей памяти последний раз такое выходило с Хельги Мудрым. У вас Олегом помнят его. Того, кто хитрых ромеев перехитрил, на лодьях по́суху ходить умел, прирастил Русь землями от севера до юга. В нём тоже две души жило, — эти слова он произнёс значительно тише, так, что услышать их могли только его соседи по лавке. И мы.

Я, если можно так выразиться, едва наружу из великого князя не выпал, услышав это. Речь Великого Волхва лилась ровно, спокойно, говорил он неторопливо, без спешки. Такие вещи, от которых ум за разум заходил, а вопросов вмиг появлялось больше, много больше того, что было сказано. Сколько ж тебе лет, дедушка, если с Вещим Олегом, полтораста с лишним лет как покойником, что-то последний раз выходило на твоей памяти? И что бы это могло быть? Всеслав моё изумление разделял полностью, но выдавала это лишь едва дрогнувшая левая бровь и будто бы зазудевший шрам над правой, который так захотелось почесать, как всегда в минуты крепких раздумий. Но Чародей стоял смирно, не шевелясь, внимательно слушая дальше.

— Второй тот тоже лекарем был великим. Звали его так же, как великого воина прошлого, Александром. Ещё прозвание у него было в честь Ярилина цвета, — темп повествования не менялся.

«Ярилин цвет?» — в недоумении спросил я князя. «Вишня?» — растерянно предположил он. Вишневский⁈

— Он ещё удумал дёготь с маслом клещевины мешать, да на раны наносить. С тех пор и мы так делаем. Доброе снадобье, многим жизни спасло за столько-то лет, — продолжал Стоислав. А мне остро захотелось влезть с вопросом насчёт отчества, узнать, Александрович или Васильевич? В этом времени, как и две сотни лет тому назад, отчества в ходу особенно не были, но великих-то князей именовали по ним? Почему-то тогда мне именно это казалось самым важным. Будто мозг зацепился хоть за что-то знакомое и очень боялся упустить эту малость, запутаться и свалиться в пропасть неведомого.

— А после него больше ни один, чуром Святовитовым отмеченный, даром овладеть не смог. Ингварю, баловню жадному, не довели Боги. Святославу, сыну его, позволили, да не вышло у князя-пардуса. Того, кто с ним в одном теле жил, ромейским именем звали, Николай.

Эту новость мозг принял уже как нечто само собой разумеющее. Традиция, мол, была такая у предков — легендарных врачей в князей славянских подселять. И как-то уже не до отчества было. Николай и Николай. Пирогов? Бурденко? Амосов? Бакулев? Александров? Какая разница?

— Но в Святославе свой дух ярый силён был, мало воли другому давал. Вы же, как Буривой сказывал, едва ли не сами выбираете, кто руками водить будет? — белые глаза снова смотрели нам глубоко внутрь души. Каждой. Всеслав кивнул.

— Может, и получится тогда, — слышать в голосе древнего старика непонятного возраста, того, кто управлял ветром, водой и огнём, того, чьи младшие ученики парой слов превращали в бессловесных телко́в матёрых воинов, сомнение и неуверенность было, мягко говоря, тревожно. Очень.

Старец легко поднялся с лавки, будто пустив «волну» — коллеги по обе стороны от него тоже встали, с едва заметной задержкой, друг за другом. Смотрелось внушительно. Тренировались, наверное. Лет триста.

— Ступай за мной, Всеслав, — велел белоглазый, обходя великого князя. Так, словно видел его. Мы пошли следом

Рысь, повинуясь величественному жесту Стоислава, отступил на два шага назад от замершей четы Энгельгардов. И посмотрел на друга детства с явной тревогой, чуть виновато. Будто понимая, что пойди с этими очень непростыми дедушками что-то не так, он ничем не сможет помочь ему. И себе.

— Сядьте чуть поодаль от мальчика, — сказал Великий Волхв графу и графине. У которых на лицах ни кровинки не было. Платок в руках Милонеги прервал пляску, сжатый так крепко, что пальцы побелели.

— Мы, Всеслав, хвалу Святовиту петь станем. А ты ладони на него наложишь. И попробуешь слушать ими. Или глядеть. Я не сумею лучше объяснить. Вы… Ты, гость дорогой, лучше нашего знаешь, что там увидеть должен, — продолжил он. Особо понятнее не стало, но было ясно, что обращался дед ко мне.

«Давай, друже, веди. Глядишь, и узнаем, что за дар у Олега Вещего был. Интересно же», — «отступая», сказал Чародей. А я кивнул Стоиславу. Отметив, что он чуть вздрогнул, будто как-то почуяв «смену игроков на поле».

Шестеро старцев за нашими спинами стояли полукругом. Я опустился на корточки перед лавкой меж двух подслеповатых окошек. На которой между белыми от тревоги родителями сидел и доверчиво смотрел на меня почти тёзка. Пятилетний мальчишка, которого отшвырнул когда-то с пути саксонский всадник, захватывая вагрское поселение в Экерне, Рачьей бухте. Мать которого приглянулась потом графу, что оказался больше строителем, чем воином. И так робел и смущался, пытаясь говорить с ней на её родном языке. И запретил воинам короля самоуправство в землях, что считал своими. Где старался править честно и справедливо, почти так же, как князь русов, которого здоровый сакс ощутимо побаивался. И не он один.

Стоислав положил ладони мне на плечи. Стало неожиданно тяжело, да так, будто не сухие старческие руки легли на них, а две балки двутавровых. Длинных. А за спинами нашими зазвучали голоса. Выводя странный непонятный речитатив, чем-то похожий на ту песню, что пел-рыдал возле белых скал Арконы сошедший на берег Эдвин Дикий, язычник с далёкого острова. А потом я, кажется, начал понимать слова.

Голоса сочетались, переплетались, накладывались друг на друга, усиливая какие-то отдельные слова и фразы. Заговорил и сам Великий Волхв. Он не пел, а именно проговаривал отчётливо малую часть, некоторые слова. Которых ни я, ни Всеслав совершенно точно никогда не слышали и не знали. Но понимали. Среди них были «честь», «сила», «правда» и «видеть». Хотя перевод был очень приблизительным. Как если впервые выпавший снег назвать просто белым. А боль при мигрени или почечной колике просто сильной. Смысл примерно ясен, но лишь примерно. А в деталях и подробностях, как мы с князем прекрасно знали, могло крыться очень многое.

«Смотри, чтобы нести благо во имя чести и правды, во славу Великих» — внезапно сложился смысл фразы в голове. И слово «смотри» будто пульсировало, жгло. И я посмотрел. И увидел.

Мальчишка не шевелился. По щекам его текли слёзы, но мать с отцом, с тем, кого он привык звать батькой, велели слушаться стариков и того высокого дядьку с серо-зелёными глазами, что сейчас меняли цвет. И он слушался. Не шевелился. Только всхлипывал тихонько от страха. И мне стало его вдруг так жалко,