Жестокие всходы - Тимофей Николайцев

«Вот так же, — вдруг подумалось ему, — наверное, когда‑то сидел в главном зале ратуши сам господин Бургомистр…»

Он даже улыбнулся, хоть и мало в том было смешного… А ведь точно! На фасаде ныне заброшенной ратуши до сих пор сохранился выложенный багровыми кирпичами герб города — фигура сидящего человека, одной рукой опирающегося на тяжеленный кузнечный молот, и с доброй кружкой пенного в другой руке… Отцу, а значит и маленькому Луцию тоже — нравился этот герб. Никаких корон, никаких щитов и скрещенных под ними мечей! Их город был вольным — город кабаков и ремесленных мастерских. А теперь, когда Духовники забрали всю власть, и ратуша стоит пустая — кабинет господина Бургомистра переехал поближе к зданию жандармского Управления. И кабаков в городе осталась лишь пара — около Рынка, да ещё один при постоялом дворе.

Да, Луций подрос, и весь мир — будто стал меньше… Кажется, только недавно вокруг был шумный и весёлый город, в нём повсюду стучали молоты, и одна за другой рождались диковинные вещи в огне… Ещё недавно были совсем другими дворы и улицы, и цепочки домов вдоль них — светлые и прямые, как зубы у хорошей лошади. Ватаги пацанвы до первой крови озорничали по дворам, и степенно ходил мимо взрослый ремесленный люд. Там, в этих дворах, они и выросли — и Курц, и Эрвин… ещё не Кривощёкий даже, просто конопатый. Был там и он сам — не таящийся ещё от людей и солнечного света, не закрывающий лица угрюмым капюшоном.

Как же так случилось вдруг, что нет больше этого города, нет целого мира вокруг, а есть только кварталы, где чужому пацану могут запросто начистить рожу за проход по улице? Почему не осталось дружелюбных дворов, где тётки легко выносили им воды или даже молока в холодной крынке, да ещё и от щедрой души отсыпали каждому яблок из передника? Ничего этого — нет больше. Есть лишь комнатушка с запахом плесневелых мешков внутри, есть мутные от пыли стёкла, которые сторожит жгучая мошкара. И есть он — изменившийся до страха перед зеркалами Луций. Новый Наместник, который пришёл…

«Что мне до этого? — думал Луций, ещё не осмеливаясь возроптать, но уже близкий к тому… — Что толку от силы, которую не можешь применить?»

Он чувствовал тоскливое разочарование. Словно лакомство, которое с замиранием кладёшь в рот — вдруг оказывается комом земли, насмешки ради присыпанным сахарной пудрой…

Это сравнение оказалось настолько похожим, что Луций даже почувствовал вкус на языке — клейкий чернозём, горчащий и прелый. Он пожевал пустым ртом и сплюнул — прямо на пол, как никто и никогда не делал в доме. Плевок был ритуальным.

«Какой толк? — опять подумал Луций со всё крепнущим раздражением. — Какой прок от всей обещанной силы, если она сужает мир до размеров вот этой тесной комнаты?»

Он даже ногой притопнул, неловко потревожив этим кирку — та крутнулась на обухе, со всей мочи вдарив рубилом по сундуку, на котором он сидел. Что-то брякнуло, опрокинувшись… и покатилось мимо него.

Наверное, не весь старый отцовский хлам он прибрал на место.

Не вставая с сундука, Луций нагнулся и зашарил в потёмках руками… Но это катящееся — не стало ожидать, пока Луций его нащупает. Оно описало по полу короткую дугу и вернулось, в конце концов, под его подошву. Наощупь оно оказалось размером примерно с пузатую бутылочку, в которых лавочники отпускали лампадное масло на одну заправку.

Сам этот сосуд был глиняным, конечно…, но грубым, будто слепленным не совсем умелым гончаром. Когда Луций поднял его — внутри вязко булькнуло. Да, скорее всего — масло… Он уже собирался плеснуть себе на ладонь и понюхать, но сосуд оказался залит сургучом поверх горлышка… да ещё жёлтый от времени лоскут бумаги, прилегая к сосуду углом, одним из пяти — был приляпан поверх. Луций попытался его отодрать, но не сумел… лоскут вёл себя совсем не как бумага — тянулся, не разрываясь… И приляпан он был слишком надёжно для этикетки лавочника — будто его не просто придавили к горячему сургучу, но ещё и щедро залили поверх.

Как сытые тараканы на кляксе сковородного жира — собрались на бумаге в одну кучу неопрятные каракули.

Луций достаточно знал грамоту, чтоб даже в этой полутьме узнать и прочесть своё имя…

Что-то со стуком ударило в стекло снаружи, и Луций вздрогнул, оборачиваясь.

Он взобрался на сундук, чтоб выглянуть в окно… и оступился на нём мимо края, едва не выронив этот глиняный сосуд и не раскокав его вдребезги… Луций весь обмер… и даже лоскут с его именем — вдруг скорчился весь, затрепетал под пальцами…

Очень осторожно — боясь не то, что разбить, но теперь даже просто потревожить содержимое, Луций поставил бутылочку на пол, поближе к стене. Удивляться уже не было ни сил, ни времени. Снова что-то щёлкнуло, ударившись о стекло — зло и требовательно.

«Муха?» — подумал он не совсем уверенно.

Было уже слишком темно для мух.

«Опять слепень-великан?!» — ошпарила его горячая догадка. Но нет… Звук был другим — без этого тяжеловесного, буравящего стекло и воздух, жужжания. Что-то маленькое, но твёрдое. Подойдя вплотную к окну, Луций опасливо тронул раму. Открывать или нет? За окном было — хоть глаз коли… фонари на фасаде дома господина Шпигеля, разумеется, не горели. Щёлкнуло опять, и на этот раз он успел заметить — маленький, как хлебная крошка, камушек… ударил и отскочил обратно во тьму. Луций облегчённо толкнул створку — над ухом тотчас повис обрадованный мошкариный писк… он досадливо размазал его по шее и выглянул.

Снизу тотчас подпрыгнули и отчаянно ему замаячили — он увидел чьи‑то растопыренные белые пятерни, суматошно (куда там мухам) замельтешившие…

Глава 24 (такая громкая, что в грохоте и криках уже навряд ли слышен хрупкий корень, готовый оборваться…)

Это был Эрвин Кривощёкий, зачем-то прибежавший под его окна прямо посреди ночи. Наверное, случилось что-то такое, что не могло ждать до утра…

Немного привыкнув глазами к уличной темноте, Луций из окна показал Кривощёкому светлую изнанку собственной ладони и подождал, пока тот не распознает знака — пока не кивнёт и не отступит в темень, совсем уж непроглядную.

Поперёк мостовой лежали серебристые полосы света. Луна сегодня жалась к земле, пропуская себя через решето чьего‑то высокого забора. Луций потихоньку сошёл с крыльца