журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

— Неважно. Я хочу уйти отсюда, а нельзя, — сказал Тут. — Давай играть.

— Пошел ты, — сказал зверь и убежал к дороге.

— Он дурак, — сказал Тут. — Где наши яблоки?

— Вот, — сказал Сейбр. — На, ешь... Сколько мы будем ждать?

— Не знаю. И ты лучше не знай. Давай смотреть вверх.

Они легли и смотрели в небо. Туда пришла туча и смотрела на них. Она уронила дождь, и они заползли под дерево. Там по-прежнему пищал птенец.

— Я хочу успокоиться, — сказал Тут. — Возьми камень и убей меня.

— Это и должно было случиться? — спросил Сейбр.

— Наверно. Мне кажется, что это.

— Я сомневаюсь. Давай лучше смотреть на дождь.

— Он ушел уже, — заметил Тут.

— Тогда расскажи мне все еще раз.

— Нет. Ты не скучай, не бойся, — сказал Тут. — Это не страшно — скучать.

Пришла ночь. Они уснули. Утром над ними стоял другой зверь и глядел на них.

— Ты кто? — спросил Сейбр.

— Я дикарь, — ответил тот. — У меня больно, что мне делать.

— Уйди, — сказал Сейбр.

И зверь ушел к дороге.

— Я не хочу больше ждать, — сказал Сейбр. — Я сойду с ума.

— Скоро. Не торопись, — сказал Тут. — Теперь скоро.

Пришла ночь. Над деревом пролетела сова. Где-то умерли люди.

— Вот, началось, — сказал Тут и умер.

Сейбр встал и ударил по дереву палкой. С дерева упала птица и стала биться о землю.

— Все, — счастливо выдохнул Сейбр и, глядя на звезды, побежал к дороге.

Дорога светилась...

Происшествие

— Сапожник сшил себе сапоги! — пронеслось вдруг по кварталу, и все, кто в нем жил, начиная с пирожника и его огромной семьи и кончая вдовым и бездетным полицейским, сбежались к дому сапожника, галдя и смеясь от недоверия, и, сгрудившись перед крыльцом, стали кричать: „Сапожник, покажи свои сапоги!“ И кричали так, пока не раскрылась дверь и на крыльцо не вышел сапожник, и в руках его в лучах солнца горела пара новых сапог; сапожник смотрел на людей и взгляд его был тверд и серьезен.

— Надень! — крикнул кто-то, очевидно, человек педантичный, и сапожник обулся и выпрямился, и толпа ахнула и вновь загалдела — теперь уже от удивления, что слух подтвердился, и какой слух!

— А не спечешь ли ты мне пирога? — перекрыл шум голос пирожника.

— Да, а мне сделай стол и стулья! — добавил столяр и рассмеялся, и к смеху его присоединились все, кроме оборванного портного, который был настолько же серьезен, как и сапожник.

Тот не ответил, а притопнул каблуками, всматриваясь в качество своего труда, и уже хотел было удалиться, как вдруг в толпе началась какая-то ощутимая перемена в чувствах, и, заметив эту перемену, он остановился и обнаружил ее причину — это его жена рвалась к нему сквозь толпу, толкаясь изо всех сил и сверкая глазами.

Тощая и злая от жизни, она взлетела на крыльцо и крикнула, страшно и смешно оскалясь:

— Ты что же это делаешь, сволочь? Дети пухнут с голоду, а ты обновы справляешь?

После этих замечательных слов в толпе наступило состояние, которое вполне напоминало состояние зрителей боксерского боя в момент, когда один из бойцов теряет силы и уже готов сдаться, и все ждут, что он все-таки сдастся; лишь один портной выглядел иначе, чем типичный наблюдатель подобной сцены: он смотрел, как человек, для которого исход этого происшествия был более важен, чем простой исход простого и возбуждающего зрелища.

— Во всяком случае, их уже не будут дразнить детьми босяка, — негромко ответил сапожник и, без улыбки помахав толпе, ушел в дом.

Жена его, худая и правомерно злая женщина, с ревом и руганью ринулась вслед, и люди не стали расходиться, ожидая конца невиданного спектакля, который вознамерилась показать им жизнь. Все были уверены, что он еще не закончился; а в доме в это время произошли следующие новые события, оставшиеся им неизвестными.

Сапожник, пригладив волосы, уселся за свой стол к прерванной недавними криками работе, а его жена заходила по дому, лишь из экономии не колотя дешевую посуду хозяйства, и, мучаясь от жадности или, возможно, от того же чувства экономии, продолжала комментировать странный поступок мужа, не получая, к своему недоумению, ответных комментариев по поводу ее слов и ее общей человеческой сущности. Через некоторое время она устала от необычного поведения мужа и обычного своего и, присев у печки, задумалась, разглядывая танцы огня. А еще через некоторое время поднялась и, взяв корзину для продуктов, вышла.

Увидев ожидающую толпу соседей, она сказала — не то людям, не то самой себе:

— Надо же как-то отпраздновать такое несчастье.

Услышав это, толпа не захохотала и молча и задумчиво ушла, кроме портного, который, помявшись и повздыхав, поднялся на крыльцо и постучался в дверь сапожника.

Изнутри раздался голос:

— Войдите!

Эксперимент Макинтоша

— Если я пойду вот так, — подумал Макинтош, — то кого я встречу? А вот сейчас посмотрим.

Так начался великий эксперимент Макинтоша. Он пошел прямо по улице и через десять шагов встретил сварщика Чебукреева. Конечно, в первую секунду встречи Макинтош еще не знал, что перед ним именно сварщик и именно сварщик Чебукреев, в этот момент Чебукреев был для него только прохожим мужчиной средних лет, в старой кроличьей шапке и новом синтетическом плаще и имевшем, по всей вероятности, то же государственное подданство, что и Макинтош, хотя — и это было почти очевидно — он и принадлежал к другой этнической группе. Выяснив у Чебукреева, что он — Чебукреев, сварщик, зовут Андрей, или, как поправился Чебукреев, Андрюха, имеет детей и жену, которой иногда, по врожденной подлости, изменяет, что в шестилетнем возрасте Чебукреев жил в Узбекистане, где однажды чуть не наступил на змею и испугался до ужаса; узнав, что славному умению соединять металлы его научил дядя Вова, который теперь уже умер, и его могила сейчас находится на окраине его родной деревни очень далеко отсюда, Макинтош тепло распрощался с Чебукреевым (который, кстати, тоже распрощался с ним сходным образом), и пошел дальше. Через тридцать четыре шага он догнал двух девушек, одинаково некрасивых и невысокого роста. Выяснив, что у них есть имена, фамилии, отчества, дом, подъезд, знакомые