журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

знаю, но помню, что что-то, связанное с биологией. А что, например, они знают о том, что делаю я? Ну, немного знают, конечно. Но все же, вместе мы никогда и нигде не работали и не работаем. Поэтому мы сидим и пьем чай. Что нам еще делать?

Вот Дырбан заглядывает в чайник и, довольно крякнув, опять уходит на кухню. Суслик и я с завистью смотрим ему вслед.

— Ничего, — думаю я. — Придешь ко мне в гости.

— Во-от, — говорит почему-то Суслик и чешет за пазухой. — Вот.

— Что „вот“-то? — хочу я крикнуть ему в ахинейскую рожу. — Что „вот“-то?

— А ничего, — хочет крикнуть Суслик в ответ. — Дураки мы, и нет у нас другого выхода.

Но ни он, ни я ничего не кричим.

Суслик затягивается сигаретой и, по возможности медленней выпуская дым, спрашивает:

— А еще какие там были картины?

— Где? — спрашиваю.

— Ну, там, в пупу-что-то, — уточняет Суслик.

— А, в Таралампупу, — вспоминаю я. — А больше ничего. Всего одна картина с шишами и куча народу вокруг.

— Да-а, — говорит Суслик, вероятно, представляя картину. — Вещь!

Возвращается Дырбан. У него такое несчастное лицо, что я вынимаю руку из-за пазухи и вытираю слезу.

— Что ты, Дырбан? — хочу я ему крикнуть. — Мы сейчас уйдем, не надо!

— То-то и оно, — хочет ответить на мой несостоявшийся крик Дырбан. — У нас только два выбора — чай на одну или несколько персон. И разговоры о шишовой живописи.

Но мы никогда не говорим этого. Мы вообще никогда не говорим того, что нам хочется крикнуть. Что-то нас держит. Может, чай или сигареты.

Суслик вдруг начинает трястись и уходит в сортир. Там секунд через сто он на публику спускает воду и возвращается с просветлевшим лицом.

— Мужики, — говорит он. — А что, если нам попить кофе?

Дырбан падает со стула и бьется в долгой и искренней судороге. Мы бросаемся к нему, сваливая на пол чайник, чашки и сигареты.

— Все, — говорит Дырбан, поникая в наших руках. — Допился.

Мы кладем Дырбана на плечи и несем его в больницу. По дороге он несколько раз приходит в себя, но, увидев нас, вновь теряет сознание.

— Бедняжка, — думаем мы с Сусликом. — Невыносливый какой-то, не жилец. Не умеешь пить, не пей.

Мы сдаем Дырбана врачам и направляемся к ближайшему гастроному. Входим в торговый зал и открываем плотный пулеметный огонь по стойкам с чаем. Чай сыплется на пол и дымится, как кровь. Мы пожимаем друг другу руки и идем к заведующему.

— Берите нас! — говорим мы и без чувств падаем ему в ноги.

На другой день мы с Сусликом метем улицу как раз под больницей, где лежит Дырбан. Он выглядывает из окна и смотрит на нас с завистью. Мы совсем разогрелись и метем улицу с чувством удивительного душевного покоя. Я мету впереди, а Суслик сзади, и я знаю, что могу на него положиться, если что-то пропущу.

— Мужики! — кричит Дырбан и высовывается из палаты. — А сколько суток?

— Пятнадцать! — отвечаем мы, лучась от радости. — Иди к нам, Дырбан!

— Щас! — отвечает он и выпрыгивает из окна.

Мы ловим прохожего дворника и грабим у него метлу. Дырбан метет последним и поет песенку. Через шесть часов мы делаем перерыв и пьем чай, заедая его бутербродами и закуривая сигаретами. Мы счастливы, что тут сказать! А дорога впереди — такая грязная!

И еще четырнадцать суток впереди! Целых четырнадцать!

Возвращение

Да! месяц бесшумно летел в небе, и тучи робко сжимали его в объятьях, а внизу дышал проспект имени вождя угнетенных, и по проспекту бежали домой и из дому автомобили и люди, и человек, горячий от ссоры, курил из окна на улицу и стряхивал пепел на балкон соседа, а сосед, одинокий небритый старик, сидел в постели и хмуро вспоминал молодость; на проспекте два милиционера с крупными усами жадно вглядывались в женщин, спешивших мимо, а над ними, в странном электрическом молчании висела вывеска ресторана, и там пели, в этом ресторане, — глупую и страстную песню, да и гости были глупы и страстны, как эта песня, и никто не считал все это глупым, оставляя на завтра свои умные и стыдливые мысли. А на другой стороне проспекта из яркого гастронома выходили довольные и недовольные люди, а над магазином, в большой полутемной комнате бились звуки музыки, и стучала обувь юных людей с нежными и притворными глазами и целомудренным цинизмом молодости в движениях танца. Да, а по соседству хохотали перед телевизором три брата-подростка и их взрослая сестра, которая скоро должна была выйти замуж, а на следующем этаже молодой часовщик обнимал полнеющую жену и удивлялся краткости любви и бессмысленности бытия. Двумя этажами ниже в доме зияла арка, и в ее темном проходе чернели ящики с мусором и кошками на светлых вершинах; со двора на проспект вышел человек, который ошибся адресом, и выругался вполголоса; проспект шевелился головами прохожих, слепли и прозревали светофоры на перекрестке; шелестели шины колес и обрывки разговоров; остывала земля в поруганном дневным гулякой сквере; пыльные деревья сонно клонились набок; липли к тротуарам окурки и мятые проездные билеты; бежал ветерок по спинам и лицам; взывала к проспекту неоновая фраза, которую читали лишь случайно, не понимая ее смысла; больной воробей лежал на крыше овощного ларька, закрыв маленькие горячие глаза и переживая чувства, которых никто не слышал; а я, приезжий сын родного города, гнал тело к большому дому за сквером, борясь с чемоданом и думая о своем жизненном предназначении и о том, что мама уже давно стоит на балконе; а проспект отходил ко сну, и — да! — месяц летел в космосе, лаская небо и глядя на человечество...

Очередные записки из жизни человечества

Мать

Его мать, полная пожилая женщина с благородным лицом, знала, что уже само это ее благородное лицо обязывает ее, по крайней мере, к доброте и терпимости. Она знала, что ей нельзя говорить того, что бесполезно раздражает сына и дочерей, не приводя ни к чему воспитательно благотворному (а ведь именно этими побуждениями она объясняла себе эти разговоры). Далее, она знала, что ей надо бы съездить к сыну