журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Удивительно, я забыл его имя.

Длинное бледное лицо Паюзы с холодными пустыми глазами, никогда не меняющими выражения, с кустистыми, совершенно взрослыми бровями, снилось мне десятилетиями, но имя давным-давно унесено рекой времени. Вовка-косой, сутулый Севка, Мишка-придурок, Колька-на-тормозах, Герка, самый сопливый из семерых, наконец, еще более сопливый Васька — всех помню, всю тараканью семью Портновых, в которой я сам вел себя, как таракан, но вот имя Паюзы вылетело из памяти.

Как везде, нашим миром была улица.

В Москве или в Томске, в Свердловске или в Хабаровске, в Чите или в Иркутске, — где бы ты ни рос, ты, конечно, рос на улице. На своей, на своей улице, это следует подчеркнуть. Это улица, где побить тебя могли только свои. Явись сюда чужаки, все мгновенно становились на твою защиту.

Даже Паюза.

Он был старше меня года на два (мне стукнуло одиннадцать). Пустые глаза, пугающие брови, злые крепкие кулачки. В кармане потрепанного полупальто всегда лежала заточка.

Паюза.

Что, собственно, означало это слово?

У Портновых был отец, правда, я его никогда не видел. Где-то в Сиблаге, кажется, под Тайшетом, самый старший Портнов, создатель Вовки, Севки, Кольки, Мишки, Герки, Васьки и, понятно, Паюзы отбывал свой серьезный, на полную катушку заработанный срок. За убийство, а, может, за грабеж, а, может, за воровство, это, в общем, не имело значения. Важней было другое: все в Тайге (а мы жили на станции Тайга) знали — Паюза пошел в отца, все в Тайге знали — рано или поздно Паюза сядет. За убийство, а, может, за грабеж, а, может, за воровство, это тоже, в общем, не имело значения. Все упиралось лишь в сроки — когда?.. Ну что значит — когда? Да когда подойдет нужное время! Тут и докладов А.Е.Ферсмана не надо, так у Паюзы на роду написано.

У меня тоже были сложности.

Лет с семи, а, может, еще раньше — с пяти, а, может, вообще с самой первой прочитанной мною книжки я жил двойной жизнью.

Книги у меня были.

Книги часто приносил отец, ремонтировавший городскую библиотеку. Среди книг, принесенных отцом, попадались поистине удивительные. И каждая прочитанная мною книга все более и более утверждала меня в том, что между удивительным миром книг и вполне обычной жизнью нет и не может быть ничего общего.

В самом деле.

Штурман Альбанов погибал, пытаясь спасти своих безнадежно потерявшихся во льдах товарищей, герои „Плутонии" обходили изнутри земной шар, они знали, что даже в таком диком путешествии всегда могут положиться друг на друга, а вот конюх Рябцев, загуляв со своими дружками, вышел на зимний двор в одном нижнем белье и никто его до самого утра не хватился. Я сам вполне мог пустить слезу над приключениями какого-нибудь маленького оборвыша, но встретив такого оборвыша на нашей улице без всяких раздумий пускал в ход кулаки.

Книги книгами, жизнь жизнью.

Понятно, глаза пятнадцатилетнего капитана обязаны лучиться мужеством и умом, в пустые холодные глаза Паюзы, глубоко спрятанные под кустистыми бровями, лучше не заглядывать. Капитан Гаттерас объездил весь мир, а тот же конюх Рябцев даже по большой пьяни никогда не уезжал дальше Анжерки. Любой сосед мог при случае обложить тебя стандартным привычным матом, а в книгах я вычитывал и такое: „Для большинства млекопитающих, птиц или пресмыкающихся не могло быть особенно важно, покрыты они волосами, перьями или чешуей".

Вот видите!

Большинству млекопитающих, птиц или пресмыкающихся на все указанное было как бы и наплевать, а вот я, Колька-на-тормозах или даже Мишка-придурок наверное не отказались бы там от каких-нибудь волосяных покровов. Наши дырявые валенки и поношенные пальто почти не грели. Я содрогался от восторга, представив себя или Кольку-на-тормозах в густых, до колен, волосах. И содрогался от ужаса, представив Паюзу в перьях или в чешуе.

Нет, между миром книг и обычной жизнью не было и не могло быть ничего общего.

Одиннадцать лет. Все впереди. В любой подворотне тысячи тайн... Любой жест, любое слово еще определяли судьбу.

Однажды Паюза здорово упал на катке.

Как это бывает, споткнулся на ходу, нелепо взмахнул руками и опрокинулся на спину. Конечно, ему было больно, но его глаза, я это видел, ни на секунду не изменили своего выражения. Маленький злой старичок, прекрасно знающий, что ему написано на роду.

Все равно это было смешно. Паюза и вдруг упал! Вот я и рассмеялся.

И сразу на шумном катке, оглашаемом визгом Васьки и Кольки-на-тормозах, сгустилась пронзительная, бьющая по ушам тишина.

Все прошлые предсказания, все слухи сбылись.

Если раньше все только знали, что Паюза кого-то убьет, то теперь пришла ясность: Паюза убьет меня.

Никто не произнес ни слова, тем более сам Паюза, но каким-то странным образом все в одно мгновенье точно узнали: это я, это именно я обречен, это Паюза убьет меня. А Мишка-придурок даже подкатил на коньках поближе, вдруг все начнется прямо сейчас?

Я всем телом почувствовал смертный холод заточки. Вот Паюза лезет в карман...

Но Паюза не торопился.

Он поднялся с заснеженного льда. Он действительно сунул руку в карман, но скорее всего потому, что рука замерзла. Потом он присел, отмотал ремешки коньков и молча, по-взрослому сутулясь, побрел домой.

И я побрел домой. Тоже молча и тоже сутулясь.

Меня никто не преследовал, думаю, меня даже жалели. Вот Паюза убьет меня, теперь ясно. Ну не сегодня, так завтра. Ну не завтра, так послезавтра. Ему, Паюзе, виднее.

Солнечный ясный день, сугробы под стенами, дым торчком над кирпичными трубами. Но мне теперь на улицу лучше не выходить.

Дома было пусто.

Солнце не по-зимнему весело играло на лакированных стойках этажерки, но меня это не радовало. На столе лежала толстая книга, видимо принесенная отцом, и это меня не радовало. А мажорный, хорошо знакомый голос из черного радиорепродуктора, размещенного в узком простенке, прямо пугал:

— И раз! И два! Начали! Не снижайте темпа!..

Боже мой, всегда один и тот же голос. Сколько помню себя, всегда один и тот же ровный мажорный голос. Неужели Паюза правда убьет меня?.. Заснеженная Тайга, гудки паровозов, запах дыма и угля... Неужели это все навсегда?

— И раз! И два! Не снижайте темпа...

Что, собственно, изменилось?

Включаешь телевизор, по экрану прямо с утра шарашится баба с огнеметом. „Ох, Лех-Леха! Мне без тебя так плехо!..“ Город за окном — дымный, долгий. Цены растут, силы тают. Боже мой, неужели это все навсегда?

Прижавшись спиной к горячему кирпичному