журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Вот например.

„Лет двадцать назад, — цитируемый рассказ написан в конце 70-х, — получил я письмо от четырнадцатилетнего читателя из Тайги, есть такая станция в Сибири. Парень обожал фантастику, перечитывал, мечтал сам стать писателем, даже сочинил повесть об Атлантиде, этакую мозаику из прочитанного. Сочинил и прислал мне с надписью: „Дарю вам на память мой дебют. Храните его".

„Ну и нахал", — подумал я. И вернул парню рукопись с суровой отповедью: дескать, сначала надо стать личностью, а потом уже посвящения раздаривать.

Двадцать лет спустя на семинаре молодых писателей подходит ко мне долговязый малый со шкиперской бородкой и, склонившись надо мной, вопрошает, с высоты глядя:

— Помните мальчика из Тайги? Это я.

Честное слово, я страшно обрадовался своей непрозорливости. Ну да, недооценил, проглядел. Но ведь это так прекрасно, что существуют на свете люди, которые добиваются своего и могут добиться."

Это из рассказа Г.И.Гуревича „Только обгон!"

- Ученики, как правило, сами выбирают себе учителей. Бывает, они даже убеждают учителей признать себя их учениками. Это, несомненно, счастливый вариант. Мне везло на счастливые варианты. Но интересует меня совсем другое. Где, как, когда становимся мы собой? Что помогает нам побороть гипокризию, выдержать рецензии А.Задорных и холод заточек Паюзы? Каким образом туманность сгущается в яблоко?

Мой старший внук, слоняясь по летнему пустому двору, набрел на компанию девочек, обсуждающих клички и имена принадлежащих им котиков.

„А у тебя, мальчик, есть котик?" — „Нет, котика у меня нет, но котик есть у моего деды" — „А как, мальчик, зовут котика твоего деды?"

Тимка честно ответил: „Гомбоджап Цыренджапович".

Наступила мертвая тишина. Как тогда на катке, когда я засмеялся над упавшим Паюзой. Потом самая старшая девочка медленно поднялась: „А ну, мальчик, вали отсюда!"

Гипокризия.

Река времени неукротима. Апельсины катятся и катятся по желобу. Выбор, выбор, выбор. Может, таким, какой есть, я и впрямь стал в том метельном году на южном Сахалине? Уничтоженная книга, сомнения, дискомфорт в душе, отсутствие перспектив, рецензии А.Засорного...

Но разве жизнь состояла только из этого?

Там ведь много чего было.

Там юный Леня Виноградский громогласно скандировал в кафе „Аэлита": „Нет, не прощу я Евтушенке это, как Лермонтов ему бы не простил, за то, что в восемнадцать лет поэтом он, гад, в Союз писателей вступил!.."

Там не менее юный Тима Кузнецов укорял меня с эстрады: „По губам по девичьим, пагубам прашкевичьим, я читаю: марта бич — ты, Геннадий Мартович..."

Там Игорь Арбузов мощно рубил кулаком перед обессилевшими от восторга девушками: „Надоели рейды и катеры, ненасытный глаз маяка, на сегодня мы дегустаторы водки, пива и коньяка!.."

В книге Игоря, вышедшей позже в Хабаровске, последняя строка, после вмешательства цензора, читалась несколько иначе:

„...детством пахнущего молока."

Гипокризия.

Мои друзья требовали откровенных текстов. А.Захорный требовал слов, ни в чем не расходящихся с официальной партийной линией. Естественно, я нервничал. Ведь это позже, гораздо позже, подливая в рюмку коньяк, Аркадий Стругацкий мрачно сказал мне: „Твое дело писать. Подумаешь, снова чего-то не напечатали! Садись и пиши. Снова пиши. Не слушай никого, пиши. А пока ты пишешь, один рецензент сопьется, другого уберут, третий сам уйдет, режим к черту сменится. Вот тут и понадобятся рукописи. А кто писал? Ты писал! Понял?"

Но это позже.

А тогда, в 1968 году мне вдруг показалось: дело не в чем-то, дело в сюжете.

Поразительно нелепая мысль.

Но мне так показалось.

Можно найти такой сюжет, показалось мне, что даже А.Засорный ахнет от чистоты, от нежности, от невероятных глубин, с торжеством раскрывающихся перед ним.

2. ВЫБОР

Например, океан.

Он выкатывается из тумана, он смывает с песков следы, катает по убитому, мерцающему, как влажное стекло, отливу цветные пластмассовые поплавки. Медузы, как жидкие луны, распластаны на камнях, с черных базальтовых обрывов срываются такие долгие струи водопадов, что вода не достигает береговых камней, рассеивается в пыль прямо в воздухе. Весь океанский берег Итурупа обвешан такими водопадами. Особенно красив Илья Муромец. Его видно за десять миль.

Ели Глена, как еловая шерсть, покрывают плоские перешейки, можно на ходу срывать кислые коленчатые стебли кислицы, грести ладонью клопов-ку — самую вкусную ягоду мира. Ночью валы, зародившиеся у берегов Калифорнии, вспыхивают на отмелях, как молнии. Отшлифованные непогодой и временем стены вулканических кратеров отражают свет звезд, на сколах базальтовых глыб волшебно поблескивают кристаллики пироксенов, если всмотреться, увидишь мутноватые вкрапления ксенолитов — камней-гостей, вынесенных расплавленной лавой из неимоверных земных глубин.

И это все тоже океан.

Здесь шли корабли Головнина и Кука, де Фриза и Невельского, Крузенштерна и Лисянского... Здесь брели смертники — цусимские броненосцы...

Магнетиты, что сажа, а кальциты, что сахар. Прополосканы пляжи, как цветная рубаха.

Косы пеной одеты, облака, что гусыни. Ах, на пляжах рассветы, что рассветы в пустыне!

На любом километре волн косматая толочь. И в рассеянном ветре океанская горечь.

Вот и название для будущей повести.

„Пляжи на рассвете"'.

Я чувствовал: я должен ее написать, мне необходимо ее написать.

Конечно, все мы живем по неким установленным писаным и неписаным правилам. Легче всего тем, кто именно по правилам и живет. В дневниках одного известного советского писателя можно прочесть: „Написал — неси в редакцию. Куда же еще?" Но сам этот писатель, написав новую пьесу, шел в ЦК или прямо к Жданову. Такими были правила, по которым он жил. Пять или даже шесть Сталинских премий — оценка его законопослушности.

Мне идти было некуда. Да и с чем идти?

С доисторической повестью, валяющейся в столе? Но А.Зажорный скажет: это что же? это наши предки? А.Занорному не понравится их хрип, их аппетиты, их ликующие голоса. Со стихами? Но ведь только что был рассыпан набор целой книги. А.Зафорный оказался прав — пища невкусная, нездоровая.

И куда идти?

В Союз писателей, где твои стихи названы большим шагом назад всей нашей советской многонациональной литературы? В издательство, откуда только что изгнан редактор, работавший над твоей книгой?

Казак В.Атласов, впервые побывав на Камчатке, оставил запись: „А веры никакой нет, только одне шаманы“.

В этом смысле ничего в литературном мире не изменилось.

Одне шаманы.

Нет, нет, думал я, надо найти сильный беспроигрышный сюжет. Я еще не знал, даже не подозревал, что такие вот размышления и есть истинное шаманство. Я еще не подозревал, что