журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

А тех забот не счесть, не спеть, не сосчитать. За все надо платить. За свет и за кровать. За смерть платить вдвойне, за черный траур лент. За смех платить втройне и в этот, же момент. И от подвальных нор до норковых манто — плати за каждый вздох. Плати! Не то... За каждый сантиметр желаний, дум, разлук плати горстями слез и пригоршнями мук. А за любовь осин и тонких звонких ос — наличными морщин и сединой волос.

За страх грядущих войн, за черный шрифт газет, за абсолютный ноль, за килограмм конфет. За сонный бег звезды, за рыночный фонарь, цыплячие зады, полуночный трамвай, улыбку, боль, сирень, сирены синий бок, за то, что, наконец, не прав был правый бог. За лифчики, за лифт, за тиф стихов, за всех блядей, за всех богов.

Ах, Город Чудаков! Для всех один закон: за свист локтей плати, как за одеколон.

А где же Крысолов — Черешневый Кларнет? Сыграет до-ре-ми, пропляшет или нет? И уведет ли в степь крысиный стан забот? И плату за постель, вино, водопровод?

Бесплатным будет мир? Беспошлинным восход? Беспроигрышным смех? Безвисокосным год?..

Полночи за окном и пол-луны в окне. Ворочается гром в дурманном сне.

Мыслить можно только образами.. Хочешь быть философом, пиши романы. Это, кажется, Камю сказал, но пишущие обычно сами приходят к такой мысли. Теперь-то я знаю, что в московских переулках штормило посильней, чем на траверзе осенних островов. На островах спасала сама природа. И в людях там процент дерьма и чуда был более нормален. Или приемлем, скажем так.

Михаил Тропинин входил в лабораторию вулканологии. Самый канун праздников, сотрудники сбрасывались по рублю. „Ну, рубль! Еще рубль!11 В это мгновение Тропинин и входил. Рослый, спокойный, не склонный к абстиненции. „Да вот он, рубль! — кричал кто-то. — Да длинный какой!"

Или тропа на Стокап.

Узкая тропа, ведущая на гнилое плечо вулкана.

Вниз лучше не смотреть. Перед собой лучше смотреть или на голую каменную стену, поблескивающую кристалликами пироксенов. »

Вдруг пошел снег.

Все странно высветилось. Все приобрело какие-то преувеличенные объемы. Каменные стены, тропа, багровые рябины на склонах — все как бы попыло вверх.

Закрыть глаза и ни о чем не думать.

А если, черт возьми, наоборот? Широко открыть глаза и думать, черт возьми, думать!

Это письмо еще с московским штемпелем.

„Жить страшно. Не трудно, плохо, тяжко, а именно страшно, потрясающе прекрасно и жутко. До поры до времени нам все прощается: слабосилие, обман, бестолковость, но настает тот самый день, когда все долги, все грехи и прегрешения сплошным обвалом летят нам на голову и вот тут надо выстоять, с проломленным черепом дать ответы на все вопросы, возможное исправить и идти дальше.

Бренность заедает меня, мешает принимать решения, двигаться, работать. Вспоминаю слова Цветаевой: „Все на этом свете важнее нас“ и сижу над чистым листом. И не могу, а опять сижу. Все время, не входящее в процесс работы, в процесс складывания слов и выворачивания души, все это огромное, в сравнении со всем остальным время оставляет у меня ощущение то ли праздности, то ли никчемности, то ли какой-то расхлябанной муки. Хотя я и знаю, что это время тоже рабочее, не внешнее, но не хватает отдачи, полезности, причастности... А ведь все понимаю, тыщи теорий строю... Институт? Это был и есть корабль, на который приняли, пообещав берега Африки, сладкие плоды Таити, женщин, говорящих на суахили, и финишный приз в ассигнациях. Но как только исчез берег, а море, кишащее трупами, сомкнулось вокруг нас, боцманы и офицеры стали сбрасывать за борт мечтателей и фантазеров, а заодно неверующих и слишком трезвых. Черный пиратский флаг со скрещенными авторучками взвился на рее, и огласил небо и воды зычный рык капитана: кто не с нами, тот против нас!

Аве Мария, дева порочного незачатья! Ты стоишь у фасада Мюр и Мерелиза в тертой дубленке и тертых джинсах, волосы твои льются по плечам и черная сигаретка прилипла к губе. В протянутой твоей руке лежит извечное „забудь", как пятак неимущему, и вся ты есть цифра 2, на которую делится род человеческий, убегая в потомство, прячась там в детях от парчевых дрязг, кирпичных угроз и игольчатых обид.

Куда нам жить, старик, кропая свой акростих, который станет пеплом, стоит только захотеть кому нажать что?..

Вымирающая каста идеалистов, мы живем в напрочь материальном мире, так не лучше ли тачать сапоги, варить пиво и печь хлеб? Кому достанется в наследство наш чисто отмытый крик, наша боль, спрятанная в парной рифме? Что мы можем утверждать, когда все утвержденное живо еще от греков, от египтян, от графа Толстого? Что мы? Новейшая форма эмоциональной информации или робинзоны среди бесчисленных пятниц? А может, мы сами пятницы?.."

И дальше.

„...Не верь мне, я не столь отчаялся. Больше того, я стою на пороге утверждении мир высок и прекрасен — для тех, кто достоин его. Я рожаю себя и вынашиваю, очень редко прибегая к анестезии. Я хочу утверждать, и я знаю, что я прав."

Дима был прав.

Робинзоны среди Пятниц, а может, сами Пятницы, мы старались, очень старались исправить двойки по неусвоенному предмету молчания. Собственно, с ног до головы мы давно уже были этой самой новейшей формой эмоциональной информации. Но в Лиховом переулке в Москве штормило посильнее, чем на Курилах. Дима еще писал мне о каких-то планах, но матери, после нескольких обысков, он уже сказал: „Я все равно уеду. Не сейчас, так позже. Не через Финляндию, так через Израиль. Если я останусь, я сяду ".

Конечно, он бы сел. Кто сомневается?

Но далеко не все, кто мог сесть, сели. Может быть, потому, что не все хотели уехать...

Новейшая форма эмоциональной информации.

„ ...Я ждал Рафаэля в Питере. Решено было ехать поздно вечером. Было легче сесть в машину, где я мог по крайней мере три часа оставаться в кабине, полулежа, конечно... было куда проще нырнуть в багажник. Меня интересовало только одно — ССС. Служба сторожевых собак. Я ненавидел их после армии. Откормленные, с первого же прыжка к горлу бросающиеся твари. Рафаэль израсходовал три