журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Какие палки? В какие колеса?

Ну как же, нашептывал А.Зазорный, затаясь в моем подсознании. Ты же древними греками любуешься, тебе богодул Сказкин приятен, а жизнь комсомольцев для тебя лес темный. Вон Зиганшин со товарищи совершил подвиг, а тебя тянет на Персефону. Греки, грозил он, без тебя разберутся.

Он зря грозил.

Годом раньше я подружился с Димой Савицким. В Москве. Мы почему-то поступали в Литинститут. Это не главное. Главное то, что к 1968 году мы уже точно знали, что греки, даже очень древние, без нас не разберутся. Это Знание здорово нас поддерживало.

В 1990 году на обложке книги, изданной в серии „Русское зарубежье", я увидел Диму.

Он похудел, он оброс бородой, он глядел устало, но даже по этому взгляду я сразу понял: Дима до сих пор убежден — никакие греки без нас не разберутся.

Под портретом было написано: „Дмитрий Савицкий (1944, Москва) до отъезда на Запад работал токарем, рабочим сцены в „Современнике", грузчиком, ночным экспедитором, красил заборы и крыши, показывал детям и пенсионерам кино, отслужил три года армии в Сибири, вел четвертую полосу в московской многотиражке, работал внештатником на радио и телевидении... Был исключен с четвертого курса Литературного института за повесть об армейской жизни..." И так далее. Все путем. Как без нас разобраться грекам?

Русское зарубежье...

Но до зарубежья много чего было.

„Старик, — писал мне Дима в 1968 году. — После „России“ Блока, после „Все перепуталось и некому сказать...", после цветаевского „Россия моя, Россия, зачем так ярко горишь?..", после всех единственных и немногих прекрасных стихов от Пушкина до Смелякова, писать о России?.. Нет! Можно писать „про" и „в", но тема так нашпигована миллионами поэтов, что, ей бог, никогда не возьмусь и не буду.

О.М. писал: „Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первое — это мразь, второе — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена — наш институт! — поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда.“

В том-то и дело, что прохиндейство многих сделало из литературы и журналистики невообразимый гибрид. Писать по соцзаказу честно только статьи. Подводить вдохновение, этого пугливого сверчка, к пишущей машинке гонорарного отдела так же пошло, как выставлять свою жену в голом виде для платного обозрения прохожими...

Событий много, хотя я умышленно пытаюсь пропускать их сквозь пальцы: идет верстка и вокруг нее полемика „нужно — ненужно“ книги Мандельштама; четырнадцатого числа, несмотря на запрет, у памятника Маяковскому должна быть читка; познакомился с интересными парнями, когда-нибудь из-под крышки гроба их напечатают и признают гениальными. Музыка — моя болезнь. Записал прекрасную пластинку — „Айлд момент “ Грэнт Грина, синего гитариста. Его пятнадцатиминутная пьеса, напоминающая сдвоенные ночные шаги, заставит меня снять еще один короткометражный фильм... Кто-то видел пластинку Бартока с обложкой Пикассо... Но самое главное событие — не пишу. Не умышленный тормоз, а удивленный взгляд — зачем?..

Мне не хватает душевных сил переродиться и я ушел в ожидание. Ты можешь подумать о никчемности городской жизни, но это будет неверно. Дело не в том, что поток информации (разнокачественной) давит и лезет, дело в том, что началась сопротивляемость давлению извне и нужен другой, внутренний, поток. Другими словами, нужно моральное обновление и очищение. Ведь как зыбки стали собственные нормы честности, порока, тщеславия, лени, равнодушия...

Из этого трудно выйти, нужны географические или эротические сдвиги и нужно опять исправлять двойку по неусвоенному предмету молчания".

„Началась сопротивляемость давлению извне..."

Началась эта сопротивляемость, разумеется, не тогда. Она началась задолго до нас. Воздух давно пропах горечью. У каждого было свое, но воздух давно пропах горечью.

Лет через пятнадцать (это я о сопротивляемости давлению извне) я прощался в новосибирском Академгородке с югославским поэтом Сашей Петровым. Он улетал в Белград. Мы хорошо надрались с ним в Доме Ученых. Он надписал мне книгу стихов. „Старик, — сказал он, — я перевел и издал в Белграде два тома русской поэзии. Я сам пишу хорошие стихи. По крайней мере, их издавали в Париже, в Лондоне, в Балтиморе, в Осло. Но в России до сих пор не опубликовано ни одной моей строки."

Нет проблем!

Я был благодушен. Я, конечно, хотел познакомить русских читателей со стихами поэта Саши Петрова, русского по происхождению, его дед, кажется, был врангелевским полковником. Заручившись обещанием одного толстого сибирского журнала, я взялся за книгу Петрова.

„Смольный".

Странно. Я удивился. Стихи с таким названием и еще не переведены!

Нет, не революционная баллада, понял я, вчитавшись. Скорее элегия. Институт благородных девиц, выпускной бал юной бабки Саши Петрова. Она смеется, она кружится в счастливом вальсе, ей и в голову не приходит, что скоро здесь затопают по паркету сапоги революционных матросов...

Придется пропустить.

Толстый журнал, с которым я договорился о переводах, всегда, а в те годы особенно, отличался высочайшей степенью благонамеренности.

„Перец Маркиш".

Вот, горячей.

Жертвы репрессий всегда вызывали и всегда будут вызывать чисто человеческое сочувствие, тем более, хорошие поэты.

„И Луна висела над строем сибирских стрелков, как кривая улыбка коммуниста, загнанного по ошибке ЦК на два метра под землю...“

Хороший поэт Саша Петров. Похоже, он никогда не носил стихи к своему югославскому Жданову.

Изучив книгу, я убедился в этом.

Оставалось одно единственное, правда, длинное стихотворение. Вот им, черт возьми, я и представлю Сашу Петрова русским читателям.

Город Балтимора. Скука, дождь, ветер. Саша Петров, лирический герой стихотворения, вспоминает об Адриатике — голубой, далекой. Хорошее чувство, патриотическое чувство, подумал я. Сотрудникам толстого сибирского журнала это понравится.

Вот только телефонный звонок.

Я насторожился.

Саша Петров, лирический герой длинного стихотворения, поднял телефонную трубку. Лучше бы он этого не делал. Голос в трубке задыхался: „Саша, что ты делаешь в этой сучьей Балтиморе? Беги к себе на Ядран! Там Солнце! “

И как выстрел: „Бродский".

 Я включаю газ, согреваю кости. Я сижу на стуле, трясусь от злости. Не желаю искать жемчуга в компосте! Я беру на себя эту смелость! Пусть изучает навоз кто хочет, патриот, господа, не крыловский кочет, пусть КГБ на меня не дрочит. Не бренчи ты в подкладке, мелочь!

Географические или