журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

„Происхождение видов".

Толстая, добротная книга. Я любил толстые добротные книги. В такой толстой добротной книге можно отсидеться до самой весны. Колька-на-тор-мозах постучит в окно, можно ответить: нет, не велено мне выходить на улицу. Я „Происхождение видов" изучаю.

Вздохнув, я раскрыл книгу.

„Моему уму присуща какая-то роковая особенность, побуждающая меня всегда сначала предъявлять мое положение или изложение в неверной или неловкой фразе.“

Точно! И со мной так! Вот рассмеюсь сначала, потому уже думаю. Такая роковая особенность.

Мне захотелось увидеть автора столь точной и совершенной формулировки. Я вернулся к началу книги. В такой толстой добротной книге непременно должен быть портрет автора.

И портрет в книге был. И увидев его я вновь пережил приступ ужаса и отчаяния.

Паюза!

Постаревший, конечно, уже стоптавшийся, но Паюза. Не знаю, где он раздобыл такую куртку, украл, наверное. Борода... Подумаешь, борода! Трудно Паюзе отрастить бороду?.. Залысина, высоко поднимающая морщинистый лоб, ну так что? У Паюзы лоб и сейчас крутой, как у быка, и весь в мелких морщинках, а темя он мог обрить специально, вон оставил лишь будущую седину над висками и на затылке... А с кустистыми мохнатыми бровями Паюза и делать ничего не стал. И так сойдут! Прикрылся бровями и моргает мрачно на мир...

Паюза меня достал.

Потрясенный, убитый, я прочел под портретом — Чарльз Дарвин.

Неизбежность.

Такое же темное отчаяние, такую же темную неизбежность в такой же ясный солнечный день я испытал шестнадцать лет спустя на южном Сахалине, беспомощно вчитываясь в разгромную рецензию члена Союза писателей СССР А.Заборного, подробно объясняющего, почему таких писателей, как я, следует гнать из литературы поганой метлой и как можно дальше.

Нет, рецензия не была грубой. А.Зажорный знал о моих натянутых отношениях с цензурой, с обкомовскими работниками, он прекрасно был осведомлен о моих взглядах на власть, на идеологию, на искусство, он с большим успехом принимал участие в уничтожении моей первой книги („Звездопад", Южно-Сахалинск, 1968), так что грубость и не требовалась. А.Зашорному требовалось лишь додавить меня, что он и делал с большим, кстати, удовольствием.

Дивило А.Задорного лишь то, что меня так поздно раскусили. Он видел в этом большой просчет окружающего меня коллектива. Если я пытаюсь протащить в печать столь скользкие (густая цитата), столь двусмысленные (густая цитата), столь откровенно упаднические положения (очень густая цитата), то что же это я высказываю вслух? Неужели не нашлось ни одного человека, который бы поставил в известность определенные органы? Он, А.Зазорный, просто растерян. В рукописи, которую ему пришлось читать, герои и героини не типичны. Они и на людей как-то не похожи. Они пьют, они трахаются, они ведут разговоры, о которых лучше бы никому не знать. А этот рваный стиль! А эти слова-уродцы! „Непруха", „богодул", „непропуск“, „гегемоны"!.. Даже солнце в рукописи „злобное, желтое, как яичный желток"! Разве ради такого искусства Чернышевский шел на каторгу? Разве ради такого искусства Ван-Гог накладывал на себя руки? Нет, нет! — заключал А.Заморный, такой хоккей нам не нужен.

Действительно.

Я сам поражался: откуда это во мне?

Заканчивая рецензию, А.Заторный советовал мне опираться на „Правду". На „Правду" и на труды классиков. На труды классиков русской советской литературы и на труды классиков марксизма-ленинизма. Вот тогда я перестану допускать идейно-художественные просчеты, предугадывал А.Закорный мое счастливое будущее. Вот тогда я начну работать не на кучку элитарных ничтожеств, а на народ, на здоровую массу, требующую вкусной и здоровой духовной пищи.

Как ни крути, так выходило, что я, не зная вкусов народа, пытался кормить его невкусной и нездоровой пищей. А.Заборный мне даже сочувствовал, он еще немного верил в меня, он даже подсказывал некоторые рецепты.

Он хотел, чтобы я варил вкусную и здоровую духовную пищу по давно апробированным, по давно опробованным рецептам. Рядом с моей пишущей машинкой теперь всегда должна лежать хорошая, добротная, идеологически выдержанная литературная поваренная книга.

Может и так, но что-то мешало мне. Я инстинктивно чувствовал: тут примешалось что-то еще. Я даже догадывался, что именно. Помните беседу палеонтолога профессора Кукука, оказавшегося в одном купе поезда Париж-Лиссабон с маркизом Веностой (Томас Манн, „Признания авантюриста Феликса Круля“)?

— О, конечно, — сказал тогда Веносте профессор. — Человек и зверь — родственные существа. Но если иметь в виду происхождение, то человек произошел от зверя лишь в той мере, в какой вообще органика произошла от неорганики. Понимаете? Тут примешалось что-то еще.

— Примешалось? — переспросил профессора его любопытствующий собеседник. — Что? Что примешалось?

— Ну, примерно то, что примешалось, когда из небытия возникло бытие. Сильный ответ.

Он и сейчас меня волнует. Не меньше, скажем, чем проблема гипокризии. Болезни, влияния которой не смог избежать никто. Ведь гипокризия это притворство, игра, вранье, сознательное и бессознательное, иногда спасительное, чаще бессмысленное. Скажем, А.Заморный был болен гипокризией смертельно. Я сам жестоко ею переболел. Эту болезнь схватывают автоматически, даже не подозревая об этом. Вот кошку на улице задавили на твоих глазах. Ты, естественно, потрясен. Выпучив глаза, ты ломишься в дом Портновых. Может, хоть сейчас холодные пустые глаза Паюзы на мгновение изменят свое вечное выражение? Вот сидите здесь, кричишь ты, а на улицах кошек давят! Да что кошек! Там старух давят, сам видел. Машинами давят, раскатывают катками, тракторами вминают в рыжую грязь!..

Гипокризия.

Есть такой анекдот.

К доктору является пациент — нервный малый, дергается, прячет руки в карманах, отводит глаза в сторону. „В чем дело?“ — „По мне не видно?" — „Нервничаете?" — „Слабо сказано" — „Сложная работа?" — „Еще бы!" — „Расскажите подробней" — „Не знаю, поймете ли? Специальный желоб, по нему катятся апельсины. Каждый день с семи утра до пяти вечера я должен сортировать апельсины. Крупные в один ящик, средние в другой, мелкие в третий". Доктор, понятно, пожимает плечами: „Разве такая работа не успокаивает?" — „Успокаивает? — взрывается пациент. — Вы что, придурок? Неужели до вас не доходит, что я ежеминутно, ежесекундно должен принимать решение, решение!"

Действительно.

Ежесекундно.

Мы дергаемся, мы прячем руки в карманы, отводим глаза в сторону. Ежесекундно наши лица меняются. На них явственно проступают хищные черты ископаемой акулы, лукавого опоссума, равнодушного иктидопсиса, Паюзы, наконец. Как животные страсти обратить в истинно человеческие?

Конечно, проще всего отдаться приступу гипокризии, напрямую отождествить себя с римским атлетом. Почему нет? Я сам могу насобирать кучу свидетельств, что того же обезьяночеловека