журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

и проведать, как ему там живется без родных, в чужой и неизвестной домашним стороне. Она знала, что ей нельзя вот так сидеть и ждать, когда муж младшей дочери разведется с ней на том глупом основании, что она уже не отвечает его идеалам, и знала, каким именно должно быть ее материнское вмешательство в это дело — ей следовало бы снестись с матерью зятя и призвать ее к искреннему сотрудничеству, хотя бы во имя их общих внуков (в количестве двух).

Далее, она знала, что старшая дочь наверняка уже никогда не выйдет замуж по причине своей общеизвестной физиономической и умственной непривлекательности, но никогда не говорила ей прямо, чтобы та перестала надеяться и плакать по ночам, хотя знала, что это помогло бы дочери куда в большей степени, чем ее очевидные для дочери лицемерные утешения и призывы ждать своего часа — это в тридцать пять-то лет!

Она вообще прекрасно знала, что часто лицемерит и даже просто лжет, и знала, что все это знают, но не говорят в лицо (говоря, между прочим, куда более невежливые и грубые вещи), и знала, что прекрати она быть такой, все изменится, все станет лучше и благородней, человечней, надежней.

У нее была неистребимая привычка ждать от событий жизни самопроизвольного развития к лучшему, и она знала, что это было не только глупо, но и опасно для событий действительных — ее и ее близких; что следовало бы немедленно приступить к безостановочному предуготовлению хорошего будущего, сейчас и здесь, на конкретном материале реальности, и без чрезмерных мечтаний относительно этого самого предуготовляемого будущего.

Далее, она знала, что затеяла с детьми нечестную игру. Игра эта должна была состояться после ее кончины и заключалась в огромном и пожизненном чувстве вины детей перед нею, мамой, „делавшей им столько добра и получавшей в ответ одни грубости и неблагодарность". Она знала, что ей следовало бы заранее предостеречь их от этого чувства и этой игры; знала, что ей следовало бы покаяться перед ними в том, что это самое „добро" она делала скорей ради этой игры, чем ради их действительного душевного благополучия; что на самом деле она мало, не по-настоящему, не по-бескорыстному любила их, что главные ее чувства кружились, в основном, вокруг ее собственной жизни, почему-то должной быть несчастной, как иногда она сама себе говорила с удивлением, и несчастье это должно было быть организовано неблагодарным поведением детей и ее поистине христианским долготерпением в ответ на эту неблагодарность. •

Далее, ей вполне была доступна истина, что человек должен жить, пока жив, что болтать о смерти всуе просто гадко и недостойно женщины, имеющей детей; она вполне понимала, что даже в этом возрасте и даже при этой мнимой взрослости детей, она оказывала огромное влияние на их души, и что вот эта ее бессмысленная нежизнерадостность и поспешная готовность пересказывать дочерям и сыну любые дурные новости (особенно, о своем здоровье) — отнюдь не самое лучшее, что она может им говорить и показывать.

И тем не менее, тем не менее...

Старшая сестра

Его старшая сестра также была преисполнена большим количеством тайных знаний о том, что ей следовало бы и чего ей не следовало бы делать, думать, чувствовать и говорить. Например, она, как и все вокруг — сестра, мать, далекий брат, подруги — прекрасно знала, что замужества ей не видать, как своих ушей, что непрерывно думать об этом — сумасшествие; что это, в конце концов, унизительно. „Что я, собачонка какая, что ли, которая ждет, чтобы ее подобрали?" — злилась она, когда в очередной раз понимала необходимость прекратить надеяться. Правда, она не знала, как это делается — „прекратить надеяться". Но и не искала пути к этому знанию.

Она часто ссорилась с матерью по пустякам, таким пустякам, что зайди в дом кто-нибудь чужой во время этих ссор и услышь, о чем и как они происходят, она провалилась бы на месте от стыда и позора. Она знала, что эти ссоры губят и ее, и мать, особенно мать, о чувствах которой она страшилась даже помыслить. И не знала, что же можно предложить себе и матери взамен этих бессмысленных и постыдных ссор. Иногда, впрочем, она догадывалась — очень смутно и ненадолго, когда встречала в жизни или читала в книгах что-нибудь, напоминающее события и реалии их собственной семьи, и даже порывалась дать спасительный совет какой-нибудь героине романа, находящейся в аналогичном положении, или в положении ее матери; но все участие ее сознательного ума в событиях жизни ограничивалось лишь подобными тайными и смутными констатациями и не высказанными советами.

Одевалась она дурно и безвкусно; при ее некрасивом лице это было чистым безумием, и она знала, как она одевается. Она знала, что ей не идет черное — и носила его; она знала, что ей не следует экономить на маленьких радостях от новых платьев и годами носила одно-два одних и тех же. Она знала, как тяжело переживает мать ее демонстративный отказ носить купленные ею вещи, и знала, что предлоги, под которыми она это делала, были настолько же лицемерны, насколько искренни и как-то беспощно надрывны были попытки матери угодить ей своими покупками. Она знала, что вместо того, чтобы говорить всю эту лицемерную чушь, ей следовало бы обнять, поцеловать мать, надеть при ней платье и носить его почаще, и чтобы мать это видела.

Она, конечно, знала и такую элементарную вещь, что мир состоит не из одного только устройства личной жизни, что он куда шире, невообразимо шире, богаче и разнообразней, и что ее пристрастие сидеть дома страшно обедняет ее существование и ее представления о мире. Она знала, что ее редкие попытки украсить свою человеческую жизнь — это, скорей, те общеизвестные судороги, характерные для всех старых дев, чем действительный интерес к вязанию, кино и балету, который она изображала перед собой и другими.

Чего только она не знала...

Младшая сестра

Его младшая сестра, пребывавшая в довольно несчастливом браке, начавшемся со страстной любви и, очевидно, заканчивающемся в настоящее время страстной ненавистью, знала, как и почему все это получилось. Ей были известны обвинения, которые, в связи с катастрофой их союза, предъявлял ей муж, и были известны обвинения, которые выдвигала она, и она знала, что это все были не истинные обвинения и не истинные объяснения этой катастрофы. Она знала, что слова, которыми она пользовалась, парируя обвинения мужа, были некрасивы, не более красивы, не более справедливы, чем то,