журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

На прощание Макинтош сказал:

— Видите ли, ребята, оказывается, что до вас я прошел полтора миллиона пятьсот тысяч тринадцать моих индивидуальных шагов. И если бы я повторил весь свой эксперимент сначала и шел по тому же маршруту, то я знал бы почти точно, сколько до вас осталось в любую секунду времени. Меня это поражает.

— Очень странный человек, — сказал Даня Кшиштофу, махая фуражкой удаляющемуся Макинтошу. — Очень.

Остается добавить, что сказано это было по-польски. Не знаю, почему я это добавляю, но я чувствую, что нечто подобное добавить следует, и я добавляю. Хотя ничего странного в том, что поляк с поляком говорит именно по-польски, нет; напротив, это так же естественно, как то, что Макинтоша часто называли странным человеком.

Репортаж из одного "Я"

Что-то стало мне скучно, встал я и пошел. Пришел туда, и мы сели. Мы — это Гундик, Суслик и Дырбан. Гундик — это я, а Суслик и Дырбан — это они. Сели и сидим.

— Здорово, — говорю Дырбану.

Хороший он парень, хотя и дырбан, но ничего, сижу и терплю.

— Здорово, — отвечает Дырбан и улыбается с гостеприимством.

— Здорово, Суслик, — говорю Суслику.

Суслик тоже хороший, хоть и суслик, но ничего, я опять терплю.

— Здорово, — отвечает Суслик и тоже улыбается, но без гостеприимства, потому что он сам в гостях, сидит и терпит, значит.

— А вот вчера в Австралии один мужик спас от крокодила свою жену, — с тоской говорит Дырбан и с такой же тоской смотрит в окружающую среду.

— Да ну? — говорим мы с Сусликом и с тайной скукой чешем за пазухой.

— Ага, — говорит Дырбан, подбрасывая в голос интонацию воодушевления. — Взял и спас.

— Ну и дела! — хохочем мы и расчесываем животы до зуда.

„Что ты делаешь? — говорю я себе с ужасом. — Потом три дня чесаться будет!"

И вынимаю руку из-за пазухи. Смотрю — Суслик тоже вынул, а Дырбан, наоборот, засунул. Это значит, что теперь наша очередь разговаривать.

— Как дела, Дырбан? — говорю я, но смотрю на Суслика. — Говорят, что ты вчера заболел ахинеей?

— Нет, — оживляется Дырбан, с яростью водя рукой за пазухой. — А кто говорит?

— Да говорят, — отвечаю я и конструирую юмор в глазах. — Есть данные.

— Может, это ошибка? — спрашивает Дырбан и смотрит между Сусликом и мной.

— Может, — говорю я и перевожу тему на другое, то есть начинаю пить чай.

Чай — это древня китайская пытка, получившая распространение у всех, у кого только два выбора в общении — спрашивать, как дела, глядя при этом в сторону, или же сидеть и чесать за пазухой.

— А вот был такой на эту тему анекдот, — говорит Суслик и опять сует руку за пазуху.

И рассказывает такую чепуху, что" я понимаю, что ахинеей болеет не только Дырбан.

Но мы с Дырбаном смеемся. Если бы мы сказали Суслику, что он — суслик, и его анекдот это доказывает, то мы бы даже чай не допили бы.

Я смеюсь и смотрю на Дырбана. Он так расчесал живот, что аж слезы текут. Суслик думает, что это от смеха и рассказывает еще один анекдот. Тут уж я не выдерживаю и сую руку за пазуху, а Дырбан плачет по-настоящему.

Дырбан хороший парень; я его плохо знаю, но, кажется, хороший. А зачем мне его знать больше, чем я считаю нужным? Вот у меня четыре года подряд правой ноги не было, и я ходил вприпрыжку — он это знает? Нет. Так и я не знаю, что у него там с ногами.

— А вот позавчера, — останавливаю я Суслика в его третьем анекдоте (он при этом довольно умолкает и пьет чай), — а вот позавчера я был в Таралампупу и видел там одну картину, а на картине — что бы вы думали?

— Шиш! — разом отвечают Дырбан и Суслик. — Что еще!

— Ха-ха, — смеюсь я, изо всех сил изображая, что смеюсь. Но у меня не получается и я лицемерю. — Нет!

— Ну-у, тогда... — переглядываются они с удивлением. — Два шиша?

— Ха-ха! — хохочу я. — Три!!

— Ну-у, — с неудовольствием говорят они. — Нехорошо.

И вынимают руки из-за пазухи.

— Это что, — вдруг вспоминает Дырбан. — А давайте я покажу вам, что я вчера наделал.

— Тьфу! — говорим мы с Сусликом. — Как не стыдно!

— Вы меня не поняли, — говорит Дырбан. — Это скульптура.

— А-а, — говорим мы, смягчаясь. — Ну-ну.

Дырбан достает с полки какую-то скульптуру, и мы смотрим ее, а потом пьем чай.

— Бессонными ночами я делал ее, — говорит Дырбан поэтически, — пока не сделал. Я на ней здоровье оборвал.

Скульптура изображала какую-то скульптуру, но мы уже пьем чай.

— Хорошая скульптура, — говорит Суслик и пьет чай. — Я от тебя не ожидал, Дырбан.

— Правда? — говорят Дырбан и вынимает руку из-за пазухи.

— Класс.

Дырбан изображает, что растроган, но, ей-богу, он ничего не чувствует.

Чай кончается, и мы молчим. Слышен громкий звук почесывания, но мы делаем вид, что ничего не слышим. Проходит секунд двадцать, и я не выдерживаю и говорю:

— Чаю, что ли, попить?

— Сейчас, — говорит Дырбан и довольно радостно исчезает с чайником на кухню.

Он не возвращается оттуда минут сорок, и тогда мы с Сусликом идем его проведать. Дырбан сидит на табурете у окна и пьет кисель. Увидев нас, он лицемерно смущается и говорит, что сейчас чай будет готов, но нам ясно, что он увиливает.

С чайником и Дырбаном мы возвращаемся в гостиную. Садимся и пьем чай. Иногда мы курим. Если мы только что пили чай, то мы курим, и наоборот: если только что курили, то мы пьем чай.

Вообще-то, я хороший парень. Только тоска какая-то иногда дома, вот и встаешь и идешь куда-нибудь пить чай. Когда-то мы пили не чай, но однажды надоело. Дырбан и Суслик тоже хорошие ребята. Вон Дырбан какие скульптуры делает, а Суслик — это вообще голова, цены себе не знает. Суслик занимается кастрологией, что это такое, не