журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

что говорил он. Она знала, в чем были ее и его истинная вина и ошибки. Она знала, что слишком изменилась после свадьбы, чтобы это не было замечено той стороной в ее муже, для которой были важны ее чудная кокетливость, нежность и подчеркнутая забота о своей внешности специально для него, будущего мужа.

Однажды, после большой неприятности на службе, муж пришел домой расстроенный и злой, а она, видя это и понимая причину его расстройства (которое давно ожидалось и о котором он не раз говорил), не сделала того, что, по ее знанию, ей следовало бы сделать — оставить его одного или подойти и сесть рядом, ничего не говоря и не делая (близости у них к тому времени не было уже и в помине, и в данном случае это было самым уместным и человечным, что она могла сделать в отношении его чувств). Она знала, что ей ни в коем случае не следует изображать сочувствия (которого она не испытывала совершенно), потому что муж видел ее насквозь и приходил в ярость, когда она что-либо изображала. А также знала, что ей не следовало бы в тот момент заниматься какими-нибудь своими делами в его присутствии, и уж тем более — болтать по телефону с подругами.

И — увы...

Он

Он, брат своих сестер и сын своей матери, знал, что ему жизненно необходимо сделать и делать некоторые простые и непростые вещи.

Он знал, что ему надо лечить зубы, потому что ему совершенно точно было известно, что в обратном случае они неминуемо выпадут, и, более того, выпадали и в данное время его жизни.

Он знал, что ему надо основательно подумать над некоторыми важнейшими вопросами существования, подумать так, чтобы получить вполне определенные выводы и их словесные формулировки, потому что без словесных формулировок человек ничтожен и бессилен перед природой.

Далее, он знал, что ему совершенно необходимо заняться земными проблемами своей человеческой жизни, потому что никто другой в его окружении не то что не собирался делать это за нею, но, по всей вероятности, даже не подозревал о наличии у него таких проблем.

Он знал, что курить вредно, что опаздывать — стыдно, что говорить неправду — мерзко, что лениться — гибельно; что спать с женщинами, которые не нравятся — это саморазрушение; что избегать любви по причине иллюзии, что любовь — это рабство, означает рабство избегания любви; что не уважать людей — это самонеуважение и так далее и тому подобное. Когда он грубил, он знал, что это некрасиво. Когда он боялся, он знал, что это отвратительно; когда он унижался, он знал, что он омерзителен, что не надо делать этого, что нельзя быть мразью. Что нельзя жить по чужим схемам, и что смешно стремиться к тому, чего не существует. Что не следует приглашать к себе гостей, которых он презирает. Что не следует шутить над вещами, которые страшны. Что все время привлекать внимание к своей личности — нескромно. Что говорить о том, что интересно только для тебя, жестоко и неуважительно к окружающим. Что нельзя быть терпимым к тому, что нетерпимо.

Было много других вещей, которые он считал важными. И он знал, что жалеть на них время преступно и глупо. Такими вещами были, например, прогулки на лоне природы. Общение с детьми. Чтение хороших книг. Такой вещью было сидение на уличной скамейке с целью сидения на уличной скамейке.

Такой вещью была писание писем матери и сестрам, причем, писание не эпизодическое и обусловленное одними лишь сыновними и братскими моральными обязательствами, а писание другого рода. И он знал, какого. Он знал, что ему следовало бы писать им каждую неделю и даже каждый день, что он любит их всех до безумия, и сошел бы с ума, если бы с кем-нибудь из них случилось что-либо нехорошее, особенно с мамой, и он знал, сколь важны и нужны были бы такие его письма — единственного мужчины в семье, рано потерявшей отца. Не говоря уже о прямом возвращении домой, к родным, к их несчастьям и радостям, с целью непосредственного участия в устройстве их общего счастья и душевного спокойствия.

И — увы, и тем не менее, тем не менее...

Балаган

Вечером я пришел в балаган и стал смотреть, что там показывают. На сцене бегали две темные фигуры: у одной за спиной болталась деревянная сумка и пока другой бил этого (он бил его, да), она болталась во все мыслимые стороны и страшно гремела, — наверное, в ней что-то было. Да, они дрались — этот, с деревянной сумкой и тот, с фонариком в левой руке. Фонарик горел фиолетовым светом. Я понял, что этот, который был с деревянной сумкой, куда-то хотел идти, а этот, с фонариком, не пускал. Из-за этого они и дрались. Точнее, фигура с фонариком била этого, а этот слабо сопротивлялся. Под конец этот, с деревянной сумкой, что-то тихо сказал тому, с фонариком, на что тот остановился и упал к ногам этого и стал о чем-то его просить. Наверное, он понял, что зря терял силы и теперь жалел об утраченном. Этот, с деревянной сумкой, вроде простил его, и тот, уж совсем повалившись на пол, сделал для нас вид, что умер. Конечно, я знал, что он не умер, а притворился.

Этот, с деревянной сумкой, прошел по сцене за кулисы и вынес оттуда крест и укрепил его посреди сцены. „Вот!“ — громко заорал он на весь зал, и все в зале страшно заорали. Потом он ушел и долго не появлялся, а когда появился, то шел не сам, а его несли на носилках четыре желтые старухи с глупыми лицами, они положили его рядом с крестом и стали что-то петь. Тогда этот, с фонариком, встал из своей умершей позы и тоже начал петь. Они все пели какую-то странную песню, нельзя было разобрать ни слова, одни подвывания и пришептывания. В зале все молча смотрели на это, и я тоже смотрел и не знал, куда мне уйти — мне было скучно не только внутри этого балагана, но и снаружи, потому что в наше время везде скука. И я остался и скрипел зубами, вот что.

Вдруг этот, с деревянной сумкой, тоже встал из своей умершей позы и показал всему залу и своим товарищам на меня. Все обернулись ко мне, стали зыркать на меня своими дурацкими глазами. Потом из-за кулис