журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

„Пляжи на рассвете".

К такому светлому названию нужен светлый герой.

Тропинин.

Михаил Тропинин.

Превосходная фамилия. Не Фальк там, не Шестопер, даже не Сучкин-Рябкин. Хорошая светлая коренная фамилия.

У Тропинина замечательная работа — он изучает вулканы. А что еще изучать на Курилах? И экзотичная работа, ведь вулканологов в стране меньше, чем космонавтов. Правда, Тропинин молод, в любимой работе ему, молодому вулканологу, еще предстоит утвердиться.

У Тропинина есть жена. Несомненно, светлая женщина. Но она вся в сомнениях. У нее зрение по-женски построено: видит не только мужа. Как в ранних стихах Н.Берберовой: „Я такая косоглазая, сразу на двоих смотрю".

Но косоглазие тут вовсе не физический дефект. Думаю, это понятно.

Жена Тропинина тоже еще только утверждается. И прежде всего, в любви.

И все это на фоне океана. Дымка ночная, звезды. Читатель должен задыхаться от нежности, от чистоты, от грусти — тайной и явной.

Правда, дыша перегаром, вламывался в кабинет моего интеллигентного шефа темный, как грозовая туча, богодул Сказкин.

„Я пришел наниматься на работу!" — ревел он.

„Помилуйте! — восклицал мой интеллигентный шеф. — Вы, наверное, много пьете?"

„Да! — ревел Сказкин. — Я пью много, но с большим отвращением!"

Как быть с богодулом? Повесть без него пуста, но ведь А.Заборный скажет, что Сказкин не вписывается в честный чистый пейзаж.

А как быть с тоской, с островными шлюхами, высматривающими тебя прямо на пирсе? Как быть с завхозом рыббазы, выбросившим на улицу целую библиотеку? Ему понадобилось помещение под хранилище старых сетей. Хемингуэй и Гофман, Лесков и Сергеев-Ценский, даже, черт возьми, Г.Марков и С.Сартаков — все они покрывались во дворе серой пленкой тропической плесени.

А завгар Мухин, выбросивший в окно надоевшую ему жену своего приятеля? А попойки в кафе „Восток", всегда заканчивающиеся грандиозными, как океанский закат, драками? А рыбак Хавро, славившийся на весь остров чудовищной, как смерть, изжогой, но принципиально принимающий только одеколон „Шипр"?

Как быть с ними?

Беспросветные картины. Новый жанр.

Наш научный поселок находился под Южно-Сахалинском. Стоило метели замести по-настоящему, жизнь в поселке замирала. Отключался свет (рвались провода), исчезала вода (обесточивались насосы), кончался уголь в котельных — кочегары держали ровно такую температуру, чтобы самим не замерзнуть, лежа на котлах.

Я варил на свече кофе и обдумывал сюжет. Давние детские представления о несовместимости жизни и книг вдруг поднимались из подсознания. Вот, скажем, на сопке Батальонной (Итуруп) мы попали в туман, внезапно свалившийся с океана. Промозглый белый туман, в котором собственную руку не видно. Долгую холодную ночь мы провели под дождем и ветром, костер разжечь было не из чего — сырой бамбук не горит. Такой эпизод, само собой, просился в будущую повесть, но ведь добравшись, в конце концов, до лагеря, мы запили. Мы целые сутки выгоняли из организмов холод и стресс. С помощью спирта. Что скажет об этом А.Заборный?

Вой метели. Свеча. Масса сомнений.

Сил нет как хотелось описать рыжие шапки пены на водоворотах ручья, сбегающего с размытой вершины Берутарубе. А ледяная звезда вулкана Атсонупури, отраженная в синей бухте? А речка Тихая, теряющаяся в густых песках, не добежав какой-то сотни метров до океана?

Я научился просыпаться рано, когда еще не ноют в сердце раны, когда еще сороки не проснулись и тянет тишиной с пустынных улиц.

Я научился радоваться дому, листве деревьев, шороху на крыше. Я научился радоваться грому, особенно когда он редко слышен.

Я научился говорить, как птица, скрывать тоску, невидимое видеть. Немногому осталось научиться: с такой же полной силой ненавидеть.

Вот что примешивалось к желанию написать новую повесть. Такую повесть, чтобы читатель задыхался от нежности, от чистоты, от грусти — тайной и явной.

Дым из труб, а тропа снежная. Нежный и грубый, но больше нежный, я прихожу в незнакомый дом, в дом, где мне каждый угол знаком, где мне говорят: „Ну как? Поостыл?..“ Я не остыл. Я просто простыл. Я изучил от доски до доски комнату, где шелестят сквозняки. Комнату, где прокурен насквозь каждый проржавленный рыжий гвоздь.

Мне говорят: „Успокойся, поэт. Обидами полон белый свет...“ Но кто же увидит, что в сердце моем Дева-Обида играет копьем?

Дева-Обида.

Ко всему этому была примешана ты.

А может, это к тебе все было примешано...

Ну да, Тропинин, вдруг злился я. Рано или поздно рядом с Тропининым окажутся рыбак Хавро или богодул Сказкин. „Наливай!" Они все испортят.

Нет, к черту!

Искусство это миф. Истинное искусство всегда произрастает из мифа. Оно прорастает из него, как из вечно живого зерна.

Сил нет как хотелось написать о Деметре, о похищении ее дочери, о вечных, как мир, проблемах.

Прислушиваясь к вою сахалинской метели, я видел нежные зеленые луга Нисейской долины. Совсем как пологие склоны вулкана Богдан Хмельницкий, поросшие лилиями и чудовищными колокольчиками.

 „Возьми на радость из моих ладоней немного солнца и немного меда, как нам велели пчелы Лерсефоны...“

Сама атмосфера, сама интонация будущей повести была предугадана, предвосхищена великим поэтом.

Вот темный нарцисс. Его вырастила Гея. Цветок восхитил богов и людей, от его благоухания смеялось море. Совсем юная Персефона, несчастная дочь богини Деметры, в изумлении застыла перед невиданным цветком. Откуда ей было знать, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке? Ведь вырастила Гея цветок по наущению самого Зевса. Зевс собирался отдать Персефону Гадесу — богу мрака (он же Аид, он же Плутон, он же Полидегмон). Как сказать об этом Деметре? Как сказать Персефоне, обожающей Солнце?

Да никак. Зевс не собирался с кем-нибудь объясняться. Паюза, кстати, в таких случаях вел себя совсем как Зевс. Разверзлась земля и Гадес унес Персефону.

В царство мрака... В царство мрака...

Но до богини Деметры донесся вскрик.

„Геката, ты слышала?"

„Да, Деметра."

„Где искать Персефону?"

„Спроси Аполлона. Он видит все."

Гипокризия.

Деметре лгали все, одни из страха, другие от незнания. Ей лгали даже вещие птицы. А Аполлон, видящий все, странное высказал утешение: „Смирись, Деметра. Персефона в руках Гадеса. Но Гадес, он твой брат."

Извращенцы.

Вой метели... Тропинин среди богодулов... Персефона, любующаяся нарциссом... Рецензии А.Заборного... Боже мой, неужели это все навсегда?

Получалось, А.Задорный представлял страну, народ, многонациональную советскую литературу. Получалось, я ничего и никого не представлял. Я только совал