Черные молнии. Повелитель Ижоры - Александр Альбертович Егоров

Стальная дверь была приоткрыта. За нею тоже было темно.

Но Власик положил руку мне на плечо, и я тронулся вперед, как зомби, послушный чужой воле.

– Туда, мой конунг, – сказал он.

Освещая фонариками ступени, мы поднимались по винтовой лестнице. Дерево жалобно поскрипывало под ногами. Лица моих спутников оставались в темноте.

Дверь в главный зал башни была приоткрыта. За разбитыми окнами виднелось звездное небо. Было прохладно и почему-то сильно пахло спиртом.

Власик опустил фонарь и молча встал у двери. Пройдя в темноте несколько шагов, я остановился тоже. Только Ники оглядывался по сторонам, и луч его фонарика метался по стенам, как смертельно раненый солнечный зайчик. Он освещал то кабанье рыло – охотничий трофей, то несгораемый шкаф с распахнутой дверцей, то пыльное зеркало в золотой раме (и тогда зеркало отзывалось возникшей на миг шаровой молнией). Вот луч уперся туда же, куда смотрел и я.

Широкий стол Ингвара был непривычно чист, если не считать залитого воском подсвечника, опрокинутой бутылки и давно засохшей коньячной лужи. Кресло с роскошной кожаной обивкой стояло в стороне: было похоже, будто сидевший искал что-то под столом и сдвинул кресло, чтоб не мешало. Из перевернутой корзины для бумаг выкатилась пара пустых бутылок. И еще кто-то забыл на полу возле камина кованую чугунную кочергу.

Я зажмурил глаза.

Открыв их, я увидел то же самое.

Между столом и стеной, наполовину прикрытое пушистым ковром, длинное, неловко вытянутое, лежало тело конунга Ингвара. Я не мог видеть его лица, а лишь затылок и вытянутую руку с синими, сжатыми в кулак мертвыми пальцами.

Пошатнувшись, я отступил на шаг, и фонарик выхватил из темноты рогатую лосиную морду.

– Филипп? – обеспокоенно окликнул меня кто-то сзади.

Медленно я обернулся и уставил фонарь на говорившего.

– Н-н-нет, – сказал я.

Человек от двери (как его звали?) шагнул ко мне, я вскрикнул и запустил в него фонариком. Не попал. Фонарик ударился об стену и разбился (я успел пожалеть о нем). Сразу после этого я и сам метнулся в сторону, уклонившись от чьих-то рук, навстречу чьей-то темной фигуре с выпученными глазами – а это еще кто? – в панике подумал я и ударил в нее изо всех сил ногой. Раздался тяжелый звон, замедленный, как в рапид-режиме Distant Gaze, и фигура рассыпалась на куски.

* * *

Пламя свечей трепетало и множилось в зеркальных осколках. Фил сидел на полу, уставившись на носок кожаного башмака, и молчал.

Ники глядел сквозь треснувшее оконное стекло на небо, в котором уже меркли понемногу звезды и занимался рассвет, неяркий и невеселый, безнадежный рассвет Ижоры. В окно был виден глубокий овраг, поросший кустарником, и далеко за оврагом – дремучий лес без конца и края. Оттуда, из-за леса, должно было когда-нибудь подняться солнце.

Ник обернулся и поглядел на по-прежнему молчавшего друга.

– Мы же все равно выберемся, Фил, – сказал он. – Не сомневайся.

– Как, – еле слышно откликнулся Филипп.

– Как-нибудь...

Понятно было: младший ярл просто хочет утешить старшего, окончательно павшего духом.

И было от чего.

Когда вошедшие в поселок изгнанники окружили башню, живых в ней уже не осталось. Свечи догорали. Немалая лужа коньяку разлилась на столе, превращаясь в липкое бурое пятно. Увидев мертвого конунга, парни порядком опешили. Кто-то опередил их, и теперь они не знали, что делать.

Они-то, верно, готовили ему иную участь. Они давно выросли и теперь хотели потребовать свою долю рая. Вернее всего, они собирались свергнуть стареющего конунга, готовы были выслушать мольбы о пощаде, просьбы повременить, наконец, обещания всех мыслимых благ, что мог дать им бывший повелитель Ижоры – оружия, девушек, золота, власти, данной ему могучими богами, – но вот теперь не было самого Ингвара, и их мятеж терял смысл.

Сокровищница была пуста, конунг – мертв.

Мало-помалу их охватил суеверный ужас: им уже казалось, что со смертью конунга сама эта земля, Ижора, непременно погибнет, и разгневанные боги погубят всех, кого здесь увидят.

Гнева Перуна боялись, как видно, еще больше, чем гнева самого Ингвара. Так уж воспитал их конунг – всех своих бывших и ныне выросших дружинников, многие из которых когда-то любили его, как отца, а потом были безжалостно изгнаны прочь, чтобы уступить место новым.

И вот они, постояв с минуту в зале с догорающими свечами, один за другим осторожно спустились вниз по лестнице и покинули башню.

А вскоре опустел и весь поселок. Девчонок и пленников увели в лес; те, кому повезло меньше, так и остались лежать у сгоревших домов или прямо на дороге.

Изгнанник Влас уходил последним. На лесной тропинке он замедлил шаг и свернул в сторону. Родом из псковских славян-кривичей, он один жалел об Ингваре. И он решил ждать молодого ярла из похода – с победой, в которую никто не верил, или с поражением, в которое верить не хотелось.

Теперь он смотрел на Филиппа сочувственно.

– Не печалься так, мой ярл, – сказал он. – Я знал раньше. Прости.

– Ты знал раньше? – спросил Фил упавшим голосом.

– Было знамение: придет конец Ижоре. Все покинули Хорса, творили зло, и боги разгневались. Хорс отвернулся от нас.

Понять его теперь было непросто. Почему-то он вздумал говорить на старинном славянском наречии, торжественно и велеречиво, как в церкви. В иное время Фил только посмеялся бы, но сейчас словно проглотил язык.

– Что-то случилось там, на поляне, – предположил Ники.

– Мы прогневили Хорса, – повторил Власик угрюмо. – Перун дышал пламенем. Святовид ослеп.

Сразу несколько мыслей, одна другой мрачнее, теснились у Фила в голове.

– Кто-то включил излучатели, – тихо сказал Ники. – Кто-то воспользовался ревайндером. Перун дышал пламенем… наверно, что-то перемещали тяжелое. Много сразу. Я знаю, кто это мог быть, Фил.

– Он умер, – отозвался Фил, будто не слышал. – Какая теперь разница.

–