Громов: Хозяин теней 4 - Екатерина Насута

— А кто ж его знает… — отозвался Алексей Михайлович. — Но, согласись, в его словах есть правда. Я давно говорил, что реформы нужны.

— И не ты один, но это всё… к чему оно сейчас?

— К тому, что кто-то чувствует момент, — продолжил я. — И пользуется им. Он поддерживает низы, раскачивая обстановку. Пробует силы. Возможно, вербует сторонников там, на верхах… или не там. А ещё проводит эксперименты. И не только с кромешной силой, но и с теми, кто…

Я поднял взгляд.

И все подняли.

А вот потолки тут не мешало бы побелить.

— Представьте, сегодня прорыв у Воротынцевых… и то его удалось закрыть почти без жертв.

Прости, Митрич.

— А если бы случился он не в цеху, а на проходной? И если б тварь не получилось бы убить сразу? Сколько бы пострадало?

Молчат. Молчание тяжёлое.

— А в газетах что бы написали? Нет, в государственных понятно, но в других-то…

Потому что читают и верят как раз этим «другим», наивно полагая, что уж там-то не станут врать.

— Газетчики появились едва ли не раньше жандармов, — протянул Карп Евстратович, голову запрокидывая. — И да… написали бы… и написали уже, что про кровь народную, что про жадность Воротынцевых, которые поскупились на защиту. Что про попустительство властей.

— А ещё, что Государь слабеет, — Михаил Иванович произнёс это очень тихо. — Если бы прорыв был серьёзным возникли бы вопросы, как сие произошло, ибо сила Государя хранит город.

А она бы не сохранила.

И кажется, Анчеев господам революционерам крепко подгадил. Вот жаль, что послушать их не получилось. Мнится, что не нужен им был тихий бум в закрытом цеху.

— А если прорыв повторится? В одном месте? В другом? — продолжил я. — Если не один, а три? Пять? Десять за неделю?

— Слухи пойдут, — произнёс Алексей Михайлович. — Что государь или болен, или… утратил силу.

Слухи — это ещё та погань, крепко может крови подпортить, особенно, коль грамотно направить. А их направят…

— И что будет делать Государь, когда… возникнут сомнения? — я озвучил вопрос, который появился в голове каждого, из собравшихся здесь людей.

Только их, выросших в мире, где Государь — величина абсолютная, он слишком пугал, чтобы задать.

— Молебен, — произнёс Михаил Иванович. — Патриарх должен будет отслужить молебен, после которого Государь явит силу свою. Он озарит град светом небесным, испепеливши всякую скверну…

Свет, стало быть.

— А если не явит?

— Это невозможно, — заявил Карп Евстратович найрешительно.

— А вдруг…

Возможно, невозможно — не те понятия. Я ж не про движение небесных тел речь веду, а про живого человека, даже если царских кровей. А с живыми людьми чего только не случается.

— Позвольте, — Михаил Иванович поднял руку, перебивая жандарма, явно готового возражать. — Видишь ли, Савелий… вот у тебя есть тень.

Даже две. Но это пусть я знаю.

— И чем дальше, тем больше ты с ней сродняешься. Старые рода, коль верить хроникам, вовсе не могли существовать наособицу. То есть, или охотник не имеет тени вовсе и тогда считается слабым, или же он получает тень, но уже навсегда. Изыми её, и человек… заболеет. Понятно?

Киваю. Ещё как понятно.

Сам видел.

— Государь связан не с тенями, но…

— С сущностью высшего порядка? — уточняю я. И зарабатываю укоризненный взгляд.

— Не говори так больше, — Михаил Иванович просит мягко, но тоном таким, что и мысли не возникает возражать. — Господь милостью своей снизошёл до человеков. Суть его живёт в каждом из Романовых, но в одних спит, в других — она жива и здравствует.

Да, это он тоже говорил.

И тогда получается…

— Суть эта отзовётся на молитву. И свет её будет виден людям. И силы его хватит, чтобы одолеть тьму… пусть и не во всём городе. Петербург крепко разросся. Но если Государь жив, то и свет будет.

Киваю.

Если так-то… да, пожалуй.

— А если… если во время самого молебна что-то пойдёт не так? — уточняю, потому что в голове кусочки норовят сложится, но как-то не слишком, будто не хватает мне чего-то.

Знания?

— Если… скажем… прорыв…

— Рядом с государем? Это тоже невозможно. Даже спящая сила мешает тварям мира иного. Она сама по себе не замок на границе, но целая крепость. Так принято считать.

Хорошая оговорка.

Очень хорошая.

Вот только…

— Может… может, он и пытается найти способ? — я смотрю прямо на Алексея Михайловича. — Отсюда эти эксперименты… и Анчеев… человек, который сам стал прорехой в пространстве… и я так и не понял, почему. Как?

— Жертва, — Михаил Иванович сцепил пальцы перед собой. — Я много думал о том, что случилось. Синод, к слову, завершил следствие.

— И к каким выводам пришёл?

— Имел место обыкновенный прорыв вследствие недостаточной защищённости цеха. Воротынцевым выписан штраф в казну, а также вменено впредь больше внимания уделять вопросам безопасности.

Ну, за Воротынцевых я точно переживать не стану.

— Однако вы не согласны? — Алексей Михайлович указал на инквизитора пальчиком.

— Я отстранён. Бессрочно. По причине болезни. А потому не могу судить… мне вовсе стоит явиться к настоятелю и отбыть на лечение.

А вот этого делать нельзя. Что-то подсказывает, что этого лечения Михаил Иванович может и не пережить.

— Но моё состояние пока не позволяет мне покинуть госпиталь. А что до прочего… скажем так… это теория, поскольку напрямую в своей практике я с жертвоприношениями не сталкивался.

Так.

Вдох и слушаем. И не пытаемся консультировать.

— Там же один человек. И себя убил, — Карп Евстратович озвучивает сомнения.

— Себя тоже можно принести в жертву. Более того, такая жертва будет куда сильнее, чем любая иная, ибо означает добровольный отказ от души и вечной жизни. Человек сам вверяет себя в руки того, к кому обращается. Он ничего не говорил?

Типа, я твой, Мора?

— Ничего такого, — озвучиваю вслух. Вот как-то неуютно. И Михаил Иванович на меня уставился. Глядит так, ласково, будто подозревая что-то этакое. А я в ответ гляжу, честно, искренне. Стараюсь даже не моргать.

— Но всё одно это выглядит, как если бы человек, принеся в жертву себя, открыл путь тварям, — продолжил Михаил Иванович. — И силы его жертвы оказалось