Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Ну, если это одинокая баба Аня, то не такая она и старенькая. За шестьдесят, правда, но жизненной силы на двух тридцатилетних хватит.

– Что так? Теленочком стану?

Хуторянка, не сходя с крыльца, замахала руками:

– Гнилая она. Иди сюда, у меня вода криничная, а колодезная разве на стирку годится да на полив.

Он подошел. Огород маленький, но ухоженный, сорняков не видно. Зато цветов – от табака до георгинов. Красота.

Хуторянка спустилась навстречу, подошла к летней кухоньке, открыла большой, литров на пятнадцать, металлический бак-термос, зачерпнула висевшей на гвозде кружкой:

– Пробуй!

Петров пригубил. Вода и вода. Холодная. Сейчас вкуснее станет. Он скинул рюкзак, вытащил плоскую фляжку:

– Монастырский бальзам, – плеснул совсем немного, с чайную ложечку, и коричневый дым заклубился, расползся по кружке.

– Хотите?

– Не, стара я бальзамы пить. Спиртное, чай?

– Уж и стара. – Петров покачал кружку. – Лет шестьдесят?

– Семьдесят один, – гордо ответила хуторянка.

– Не страшно одной на хуторе?

– Бог от болезней боронит, руки-ноги служат. Опять же, из района нет-нет да и навестят, из собеса.

– По этой тропке? – Он отпил желтоватую смесь. Ничего букетец, терпимо.

– Ты, милок, из Глушицы пришел?

– Из нее.

– А если из Богданова, центральной усадьбы, то прямая дорога есть. В сухую погоду доезжают. Хлеба привозят на месяц, крупу, керосин. Уголь на зиму. Мне положено как фронтовичке. Сам-то что здесь потерял?

– Турист. Люблю тишину.

– Ты садись, сидя пьется лучше. – Она пододвинула табурет. – Тишины здесь полно, мешками бери.

– Воевали, значит?

– Снайпером была. Женский снайперский отряд Чужимовой, слыхал? Одиннадцать правительственных наград имею! – Бабка села напротив, через узкую деревянную столешницу.

– Бак, поди, тяжело таскать? – Петров кивнул на термос.

– Тележкой что хочешь свезешь.

– Далеко криница-то?

– Посмотреть желаешь? Посмотри. От века вода течет, а не кончается.

– Если дальше пойти, на восток, – Петров показал рукой, – есть путь?

– Какой путь, – покачала головой старушка. – Раньше колхоз был, верстах в двадцати, да давно распустили. Стариков по интернатам, молодые сами о себе заботятся. Глухомань одна.

– А еще дальше?

– Не знаю, врать не хочу. Говорят, колония после войны открылась, для душегубов. Еще вроде армия, вертолеты порой подолгу летают, тренируются. Внизу-то ничего нет, свалятся – беды не наделают, разве на меня, старую, упадут, так и то польза выйдет. – Она усмехнулась.

– Спасибо за водицу. – Петров поднялся. – Перегон до ночи отмахаю.

– Где же спать будешь? – Хуторянка поправила платок на голове.

– Палатка в рюкзаке. – Он пошел по тележному следу.

Одной водой и угостила. Ни огурца с грядки, ни хлебушка. Времена строгие. Близка ночь – гостя из дому прочь.

След огибал невысокий пригорок. Вот и криница. Вода небойкой струйкой лилась из чугунной трехдюймовой трубы и сбегала вниз, прослеживаясь на сотню метров высокой зеленой травой. Не получилось Волги, одинок ручей, а нынче не время одиночек. В случае чего – сидеть в общей камере.

Он пил воду до бульканья в животе, зубы ломило от стылости, потом отошел в заросли травы.

Фонтаном изверглась вода, едва замутненная остатком обеда.

Опять и опять он пил и извергал ее, составляя в уме задачу про бассейн, в который вода вливается и выливается в одну и ту же трубу, а зачем, спрашивается? Хатха-йога, подражание тигру. Очищением желудка добиться кристальности помыслов.

Ладно, достаточно, довольно.

Он поднялся на пригорок, на самую его вершину. Солнце сядет скоро, а до синей полосы посадки топать и топать.

Под ногами – чернота старого, давно паленого дерева. Ветряк стоял тут, на вершине, от него и назвали хутор. Когда сгорел и почему? Не пожалел немецкий летчик зажигалки или свои, отступая, уничтожили на страх агрессору?

Петров пригляделся к редкому, чахлому кустарнику. Лет сорок прошло с пожара, сорок пять. Дружно горела, знатно, далеко высветило.

Под гору ноги несли сами, успевай переставлять. Выйдя на равнину, он удержал темп, трава стегала по голенищам сапог. Дорога скорее угадывалась, относясь более к истории, чем к дням сегодняшним: пониже трава, иначе пружинит земля, и вдали – просвет лесополосы меж рдеющих верхушек деревьев.

Солнце сменил месяц, половинка орловского хлеба, истыканного, измятого вилкой, а то и пальцами привередливых покупателей.

Когда до посадки оставалось километра два, Петров вытащил из кармашка рюкзака баллончик, побрызгал на землю. Дезодорант, полезная в путешествии вещь. Имеет изысканный, нежный аромат, таинственный, как сама ночь…

Он свернул с дороги, пошел под углом, вспоминая значение тангенса сорока пяти градусов. На середине гипотенузы опять спрыснул след, в третий раз – заходя в посадку.

Света месяца едва хватило, чтобы выбрать подходящее местечко, закрепить между стволами гамак, у головы подвесить рюкзак, у ног – сапоги. Тарзан из племени северных короткошерстных обезьян.

В животе заурчало, болезненная спазма скрутила – и отпустила. Помог бальзам, и промывание желудка не зря делал, иначе несло бы, как паршивого гусенка.

Он немного прошел, прогуливаясь, вдоль лесополосы, глядя на уходящий месяц. Пора за ним, на боковую.

Он вернулся к своему гнезду, забрался в гамак, укрылся с головой полотнищем.

Издалека донесся протяжный вой. Унюхал выжлец плоды химизации и расстроился. Тяжко его хозяевам придется. И верно: человеческий крик, истошный, пронзительный, пересек поле, за ним – два выстрела.

Петров вслушался. Неясные, заглушенные расстоянием ругательства, стоны. А вы как думали, ребятки? Турист нынче пошел ушлый, запросто не возьмешь.

До рассвета – три с половиной часа. Вполне достаточно, если уснуть сразу.

Но не спалось.

3

Утренняя птичья истерика бодрит сильнее кофе.

Петров, лежа в гамаке, завтракал, попеременно прикладываясь к тубу с сыром и пластиковой бутылочке с тоником. Почти космонавт почти в космосе.

Сороки верещали, обсуждая свои внутренние дела. Других двуногих бескрылых поблизости нет.

Он откинул полотнище и стал медленно спускаться на землю. Какой Тарзан, смешно, желтый земляной червяк в период линьки, старая кожа сошла, а новой – не оказалось.

Утро росистое, ночь все слезы выплакала. Босиком по траве, и ноги чистые-чистые. Кто моет ноги по утрам, тот поступает мудро…

Он прикрепил кобуру к ремню, вложил пистолет. Балласт, гарантирует остойчивость и безопасность, и рюкзак наконец полегчал, скоро вверх тянуть станет.

Он оглянулся на лесополосу, на темный след пролитой росы. И собак не требуется.

Вторая гипотенуза вернула на дорогу. Построение конгруэнтных фигур как условие совершенствования землепользования Древнего Египта.

Роса сохла быстро и к следующей поперечине посадки исчезла. Деревья разрежены кустарником, обильно, пенно нахлынувшим в проход стопудовых урожаев. Тихие, спокойные кустики. Пичужки попримолкли, зной. Воздух у горизонта дрожал, сгущаясь до плотности силикатного клея. Не увязнуть бы в этом клее. Если дойдет. Ведь далече. А до прохлады под сенью дерев и