Фаворит-5. Родная гавань - Денис Старый

Мы сидели под навесом из плотной ткани. Тень несколько нивелировала потуги палящего солнца создать максимум дискомфорт, которого и без того хватало. Разговор не был из легких и постоянно витала какая-то недосказанность, жеманность.

Мы сидели и смотрели друг на друга, изучали. Наверняка, как и я, человек напротив несколько растерялся и не знал, как начать уже серьезный разговор. Если даже приветствие не задалось.

— Я горжусь тобой, внук, — на чистом русском языке сказал Исмаил-бей.

Я не мог скрыть своего удивления ранее, когда мы только поздоровались. До сих пор сложно видеть татарина, пусть и со славянскими чертами, который на русском языке говорит лучше, чем многие придворные в Петербурге. Ну ладно, можно было бы как-то коверкать слова, с жутким акцентом воспроизводить русскую речь. Но не так чисто, будто она для тебя родная.

— Я тебя ошеломил тем, что свободно говорю на русском наречии? Если Гульнара, твоя мама, моя дочь, рассказала тебе обо мне и обо всей нашей семье, почему же не сказала, что моей почтенной матерью была русская женщина? И что Гульнару родила тоже русская женщина? У меня три жены, и две из них русские, одна гречанка, — сказал пожилой мужчина.

И я понял, почему и моя мама, и вот этот, вроде бы как мой дед, внешне несколько отличались от того уже установившегося у меня в голове образа крымского татарина. Впрочем, кардинально ситуацию не меняет даже этот факт. Всему виной славянский генотип.

— Дед… Я называю тебя так, потому что это удобно при общении. Так решил Бог, что я твой враг. Но даже враг, если он не подлый, достоин разговора. Я не могу назвать тебя своим дедом, как родственника. Нас многое разделяет. Сейчас я на той земле, которую ты считаешь своей, но уже в ближайшее время она будет русской, — сказал я, наблюдая, как пожилой мужчина состроил разочарованную мину.

— Мне неприятны твои слова, что не считаешь меня своим дедом. Когда-то я понял, что от любого родства нельзя отказываться, пошёл против правил и не стал убивать твоего отца, чтобы забрать свою дочь, — сказал, будто бы отчитывая меня, дед. — А возможности были, чтобы ты знал.

— И ты присылаешь моему отцу кинжалы, чтобы он сам себе перерезал горло? — спросил я, вспоминая рассказы родителей.

— Они тебе и об этом рассказали? — Исмаил-бей рассмеялся. — Это уже больше для смеха. Твой отец оказался достойным человеком. Это я понял уже потому, что Гульнаре с ним хорошо. Плохо, что она забыла Аллаха и Мухаммеда — пророка нашего. И вот за это я хотел когда-то убить даже свою дочь. Семья и вера — вот важнейшее, что есть у достойного мужчины.

И ведь он прав. Но в моём мировоззрении есть две категории, которые считаю главными скрепами в жизни любого мужчины. С одной стороны, это, конечно же, родство. Семья — это очень важно, порой, даже важнее всего остального.

Но есть ещё и долг перед Родиной. И он очень зависит от любви к семье, если использовать более широкое понятие родства. Только в мире-утопии мужчина может отказаться от функции защитника. Для этого должна исчезнуть агрессия, жажда наживы. Но ведь это невозможно. Поэтому мужчина — это защитник.

И в отношении человека, сидящего напротив меня, внутри меня верх берёт ипостась защитника. Наверное, во мне может появиться некоторая неуверенность, если надо будет убить человека, который является моим биологическим дедом. Но я это сделаю, если долг того потребует.

— Знаешь ли ты, внук, что ханы Гераи не имеют полной поддержки среди всех татарских беев? — спросил Исмаил-бей тоном преподавателя, задающего дополнительный вопрос на экзамене нерадивому студенту.

— Знаю. Но не понимаю, это же династия старая, — с некоторым раздражением ответил я.

— Ты многого еще не можешь постичь. Ты молод!

Будет ещё этот шестидесятилетний, или немного старше, юнец поучать меня, стодвадцатилетнего старика! Но ладно — пусть молодой. Лучше, чтобы собеседник недооценивал меня, менее сторожился и подбирал слова. Больше раз ошибется.

— Ответь мне, чтобы понятно было: какова цена твоим словам и намёкам? Ты говоришь, что не все готовы умирать за хана. А есть ли у тебя славянские, православные рабы? — спросил я, а Исмаил с сожалением покачал головой.

Нет, жест не говорил о том, что рабов у деда нет. Исмаил демонстрировал мне, что сожалеет, что я говорю с ним в таком тоне.

— У меня есть рабы — русские, ляхи, кабардинцы, иных народов. Многие из них занимаются ремеслом и даже мелкой торговлей. Разве в Московии как-то не так? Разве сами христиане не имеют рабов, таких же христиан? — парировал мой вопрос дед.

На самом деле, частично он где-то прав. Крепостное право становится всё более нелицеприятным явлением в Российской империи. Но это понимаю я, может быть, ещё кто-то. Но таких людей в России — единицы. Существующее положение дел вполне приемлемо для большинства. И крайне мало тех, кто видит пагубность крепостничества.

Что же касается рабства в Крымском ханстве, то оно не сильно отличается от того, что из себя представляет крепостничество. Лишь с тем исключением, на мой взгляд очень даже важным, что имеет место быть притеснение по религиозному признаку.

— А разве гяур не должен кланяться каждому правоверному при встрече? А разве не имеет право магометянин даже убить неправоверного только лишь за неуважение? — не хотелось бы, но разговор наш уходил в сторону дискуссии.

— И не потому ли нынче в ханстве доля иноверцев и инородцев растёт, тогда как татар становится меньше? Греки, армяне, готы, евреи, славяне — их и было, и остаётся в Крыму превеликое множество. Есть немало и тех бывших рабов, которые смогли выкупиться своим трудом. И они не возвращаются в Московию. Они уже рождены здесь, — и вновь приводил весомые аргументы мой дед.

Я прекрасно понимал, что у каждого народа, у каждой цивилизации есть своя правда. Есть она и у татар. Своя, основанная на религии, но уходящая корнями во времена еще до принятия ислама. У них есть память, восхваление успешных походов на Русь, Россию.

Уже немного пообщавшись с крымскими татарами, в том числе и с пленными, я видел главную причину, почему Крым не может на данный