Башни Латераны - Виталий Хонихоев

Мать махнула рукой, отвернулась, будто не желая показывать слёзы: — Как знаешь… Только мне не перед собой стыдно будет. Перед людьми, да и перед тобой же потом… Всё, ступай умываться. Каша ещё осталась.

Отец не сказал ни слова — только посмотрел на сына смешанно: стыд, облегчение, усталость. Лео вдруг почувствовал себя одновременно взрослым… и очень маленьким. Он сел на край лавки. Нокс спокойно устроился рядом, обвив лапы хвостом, и посмотрел на хозяина исподлобья, будто в тусклом пространстве вечерней кухни понимал его лучше всех на свете.

В этот миг Лео окончательно решил: завтра он скажет академическому магистрату о своём уходе. Может, у негодного ученика получится стать хоть чуточку полезнее — хотя бы для собственной семьи.

Глава 3

Глава 3

Ночь опустилась на дом Штиллов плотно и низко, с шорохом старых стен и шелестом мышиных лап в подполье. Лео лежал на спине, зарывшись лицом в одеяло, и смотрел в потолок, где плясали последние отблески от догорающей свечи. Все еще не спали — даже Нокс не свернулся как обычно уютным клубком в ногах, а устроился у самого края постели, разомкнув клубок и уткнув морду в свои лапы.

Сон не шёл. Тёплая тяжесть сытого вечера, семейные голоса, тёплый хлеб — всё это казалось каким-то иллюзорным, будто ненастоящим. Лео снова и снова прокручивал в голове сегодняшний день.

Неудача на уроке, когда воля не вытянула даже крошечного луча пламени. Смех Теодора, сочувственный — но чуть отчуждённый — взгляд Алисии, а потом их разговор в библиотеке, её лёгкий смех и улыбка, адресованная не ему… Его всё время тяготило чувство, будто он стоит в стеклянной клетке посреди шумного зала: все видят, все оценивают — и никто не слышит на самом деле, что творится внутри.

Алисия… Больше не будет случая увидеть её в коридорах или зале, больше не услышит её спокойного голоса, не встретит ясный взгляд, в котором не было презрения. Больше не будет никаких случайных разговоров — и даже надежды на них. Завтра он уйдет из Академии, и его жизнь покатится по другой, крутящейся колее, где не будет места ни для чужого смеха, ни для настоящих друзей.

Он попытался представить, как скажет ей «прощай» — но даже в мыслях не смог подобрать нужных слов, будто язык его не слушался, а сердце в груди стучало слишком громко и слишком напрасно. Для людей из двух разных миров даже слово «прощай» слишком много значит…

Время тянулось вязко, кто-то за стеной отпускал дверные засовы на ночь, этажом ниже хлопнула форточка. Лео всё не мог заснуть, пока постепенно, словно тёмная вода из-под корней старых ив, не подползло воспоминание о самом сокровенном — о том, чего он ни с кем не разделял.

…Тот вечер был тоже полон боли. Ему было всего восемь — ребёнком он думал, что жизнь делится на простые вещи: хлеб, игру, добрые слова, кошачий мурлык. Пока не увидел, как Нокса, лучшего своего друга, сбила телега. Всё случилось почти молча: крик, шум, а потом черное мягкое тело у него на руках — тяжёлое, безжизненное, остывающее на глазах.

Он не помнит, как оказался дома, не помнит, кто пытался унять его дрожь. Помнит только сырые половицы, стоящий в горле ком крика и то, как, не зная ни ритуалов, ни заговоров, он зажался в уголке и сжал Нокса у себя на груди.

«Вернись… Ну пожалуйста… Вернись… »

Он повторял это снова и снова вслух и про себя, цепляясь за кошачий лоб мокрыми от слёз и крови пальцами, выкрикивал в пустоту всё, что могло быть молитвой, заклинанием, просьбой, угрозой. Он хотел только одного во всём мире — чтобы друг был жив. Ничего больше.

Там не было ни круга, ни магического жеста. Только его желание, открытое до самой глубины души, и — неведомая, темная сила внутри. В какой-то момент воздух вокруг стал такой звонкий, что Лео ничего больше не слышал кроме собственного дыхания и стука сердца. Казалось, даже время остановилось — и в этот миг мягкое чёрное тело вдруг вздрогнуло, дёрнулось так, что Лео вцепился в него пострашнее прежнего. Почувствовал — вместо холода от шерсти идет еле заметное тепло. Потом хрип, слабый — но живой. Ещё через пару мгновений Нокс открыл один глаз, помотал головой и жалобно мяукнул.

Этот звук был чудом, воплощённым в жизни.

Дальше всё было как в тумане, он радовался и тискал вернувшегося Нокса, смеялся и ликовал, и только дед молчал и смотрел на Лео тяжелым взглядом. Дома никого не было, кроме деда, ветерана Третьей Войны с демонами, который подозвал его к себе, сел на покосившуюся трехногую табуретку и вздохнул.

— Ты никому про это не рассказывай. Никогда, — сказал он хрипло: — то, что ты смог — не пустяк, а великое… и страшное. Живых возвращать — разве только богам дозволено, а не человеку. Некромантия — чёрное искусство. За такие вещи инквизиторы сразу на костёр отправят… И никому этот дар добром не обернулся. Даже магистры боятся таких, Лео… даже среди своих.

Сколько прошло лет, а память всё жгла, будто это случилось только прошлой ночью. Лео сжал покрывало, вслушиваясь в ровное, тяжеловатое дыхание Нокса. До сих пор он не знал, как объяснить то, что тогда произошло. Но не вызвать пламя и не согнуть воду по желанию — а что-то совсем другое, пугающее и сильное.

Долгие минуты он лежал, не смыкая глаз, вглядываясь в темноту. И был уверен только в одном: пусть завтра его не будет в Академии, пусть у него не вышло стать тем, кем ждала семья,— но чудо той ночи было его настоящей тайной, его проклятием и даром. Он может быть кем-то больше, больше чем просто помощником в трактире или писцом в лавке. Может, но этот путь для него закрыт. Потому что это некромантия. Святая инквизиция бдила и пусть в последнее время она уже не такая грозная сила как прежде, но иногда Церковь отправляла отряды инквизиторов и по таким отдаленным окраинам, лет пять назад он своими глазами видел, как ведьму на костре в центре города сожгли. Это вон сынки знатных родов про королей и их распри могут думать, а ему куда деваться, если инквизиция за ним придет?

Он вздохнул и потрогал Нокса за нос. Нос был упругим, влажным и холодным. Вот бы