Воин-Врач V - Олег Дмитриев

прибытием в Киев, было совсем по-другому. В груди пекло́, руки-ноги холодели, в ушах шумело. Нынче же тревога если и была, то ни в какое сравнение с той не шла. И вид мужа, которого она знала получше многих, давал понять — ему сейчас вообще не до бабьих причитаний и слёз. Спорить с ним на людях, помня заветы отца и старой ведьмы-соседки, она себе и раньше не позволяла. Сейчас же это было попросту опасным.

От Чародея ощутимо веяло яростью. Не той шумной и крикливой, какой, бывало, заводили себя бойцы перед потешными схватками. Тут было совершенно другое. Будто даже от молчавшего князя расходился в стороны низкий глухой рык, тяжёлый, от какого рябь по воде идёт. С пути его люди отходили, даже не видя приближавшегося вождя. Чуя, что со рвавшейся из него силой ничего не сделать, не скрыться от неё, не сбежать. И от души радуясь про себя, что направлена та сила на врагов.

Вёсла пенили воду, как и носы лодий. Темп взяли сразу неплохой. Песен уже не пели, дух берегли. Когда Солнце справа почти вплотную приблизилось к далёким верхушкам елей, народ, сменивший первую партию гребцов, тоже стал уставать. Но признаваться в этом даже себе не хотел никто. Рядом, на соседних скамьях и насадах, впереди и позади, скрипели, выгибаясь, вёсла в руках хмурых воинов, мастеров, воеводы и самого́ великого князя. Пот с них тёк точно такой же, как с любого из сидевших, и они точно так же сдували капли, повисавшие на бровях и носах. Из звуков над рекой летели только скрипы уключин да мерные удары бубнов, задававших ритм.

— Давай носом подыши, глубже, раз и-и-и два-а-а, — подошедшая тихонько Леся утёрла рушником пот с лица сидевшего перед князем взрослого гребца, фигурой и размахом плеч если и уступавшему Ждановым, то не сильно.

Доброе слово было приятно не только кошке. Подходившей княжне улыбались и кивали с благодарностью все, и каждому она говорила негромко что-то своё. И мужики продолжали махать вёслами дальше. Вторая смена гребцов лежала на носу и корме, не вставая.

— Спела б чего, — попросил её Всеслав. Который тоже не признался бы даже себе в том, что последние полчаса гребёт уже «в долг», не чуя рук. — Всё повеселее будет.

Названая дочь, ведуньина внучка из глухих Туровских лесов, глянула на него из-под густых чёрных ресниц. Обвела взглядом все скамьи, сидевших и лежавших вповалку усталых мужиков, что несли караван к далёкому дому будто на своих плечах, наплевав на то, что из-под каждой ветки могла смотреть смерть. И кивнула, не то князю, не то себе самой.

Леся вышла на проход ближе к носу, став так, чтобы видно и слышно её было бо́льшему числу гребцов. Подняла глаза на Солнце красное, что на треть уже скатилось за тёмные ёлки, на его фоне смотревшиеся ещё чернее. И запела.

После её песенок, что про воина, который вроде как и не умер вовсе, а просто задремал, что той, про Ярилу, в исполнении матушки-княгини, с которой вся почти дамская часть княжьего подворья два дня ходила румяной, загадочной и невыспавшейся, но крайне довольной, можно было ожидать чего угодно, конечно. Но точно не такого.

История была про купца богатого, гостя северного, которого звали Садком свет Сытиновичем. Вышли лодьи его от пристаней золотых града стольного, торгового, да понесла их волна рек неведомых, буйных, северных, через морюшко да Варяжское. Расшалился вдруг повелитель вод, Дед Морской, зимы дожидаючись, до небес поднял во́лны страшные, поломал он лодьи торговые, потопил народ во главе с купцом, опустил в своё царство подводное.

Да не сплоховал добрый молодец, удалой Садок свет Сытинович, вынимал купец из-за пазухи звонки гусельки да поигрывал. А от той игры да на гусельках разыгрались смех да веселие, становились вкруг слуги Дедовы, страховидные да опасные, кто притопывал, кто прихлопывал, кто пустил во пляс да вприсядочку.

И от песен тех, что под гусельки напевал Садок свет Сытинович, припустила в пляс внучка Дедова, королевична-раскрасавица. А когда уж гости-хозяева притомилися да умаялись и давай просить добра молодца, чтоб заканчивал свои песни он, вышел новый гость, старый Войнеман.

Говорил тот гость, кто Богам родня, что до слёз его песни тронули. Вспомнил землю он, Солнце красное, небо синее, ро́дну матушку. И дарил тот гость, старый Войнеман, удалу купцу чудо-меленку, что молоть могла не зерно в муку, а во Правду Ложь, изо Зла — Добро, из врагов — друзей.

И ушёл купец, припеваючи, молодой Садок свет Сытинович, со дна морюшка да по лесенке, что смолол себе чудо-меленкой. И вела его эта лесенка да на бережок быстрой реченьки, что на западе звали Долгою, а у нас — Двиной, Двиной Западной. На одной руке — внучка Дедова, королевична-раскрасавица, а у ней в руках — чудо-меленка, ставит к лесенке да хрустальный мост. А в другой руке — ста́ры гусельки, доигравшие песнь весёлую, и затихшие, притомившися.

И поднял их мост на высокий холм, меж Двиной-рекой да Полотою. А на том — холме стольный Полоцк-град. Там и стал Садок славным князюшкой. Как пришла пора внучке Дедовой в отведённый срок народить сынка, сам пожаловал старый Войнеман, звать Рогволдом он стал мальчишечку.

Описать это словами было невозможно. С первых строк, с первых нот былинного напева вёсла будто перестали весить, а подлая тёмная вода — упираться в нос лодьям. Укатившееся направо Солнце никто и не заметил. Как никто не обратил и внимания на то, что стемнело как-то неожиданно резко.

Образы этой ночной речной прогулки в памяти выплывали кусками, как льдины по весне: то ни одной на чистой воде, то опять потянулись стайками, прорвавшись где-то выше по течению через заторы или коряги.

Вот выходит из шатра-чердака шедшей перед нами лодьи матушка-княгиня с княжичем на руках, тут же оказавшись в кольце Лютовых. Стоит немного, вслушиваясь в звонкий напев Леси. А потом начинает притоптывать и подтягивать, без слов, одним голосом, да так ловко, что песня ведуньиной внучки будто набирает силы вдвое больше.

Быстрый поворот головы между взмахами вёсел, что становятся всё чаще. На насаде, идущем позади, на нос выбирается Луша, Кондратова жена. Кивает в такт и тоже подхватывает мотив. Кто бы знал, что у неё, такой уютной, кругленькой и мягкой, будет эдакий голосина?

Когда купец-утопленник взялся за гусли в былине, начали трещать вёсла. И крики кормчих «эй, легче!» не помогали.