Эвис: Заговорщик - Василий Горъ

которой мы лежим, как вон тот табурет или ваш меч. Да, вещь очень дорогая. Даже, наверное, самая дорогая из всех, когда-либо существовавших под ликом Ати. И в разы более бесправная, чем любая обычная женщина.

— Вы для меня не вещи, а члены рода! — рявкнул я, потом скривился от тошнотворной официальности последних двух слов, прислушался к себе и понял, что могу выразиться иначе. — И члены моей семьи!

Первый вариант определения девушка выслушала без каких-либо изменений в выражении глаз. А после второй расцвела и мягко улыбнулась:

— Если бы вы относились к нам иначе, я бы тут не лежала!

Я слегка смутился и поспешил вернуться к прерванной нити разговора:

— Извини, перебил. Ты, кажется, начала говорить о перекинувшихся?

Улыбка Вэйльки из мягкой превратилась в веселую, а в глазах появились смешинки:

— Ага, говорила! Так вот, чем сильнее чувства, испытываемые Дарующей к хо— … к тому, кому требуется лечение, тем лучше результат. Только далеко не каждый хозяин способен их добиться: некоторые — из-за скудоумия, некоторые из-за неуемной похоти или склонности к насилию, некоторые по незнанию. А такие, как мой дед — из-за крайней слабости Дара их «вещи». Кроме того, известно, что Дарующие, возненавидевшие хозяина, рано или поздно перекидываются. То есть, обретают вторую половину Дара, и не лечат, а калечат, не добавляют годы жизни, а отнимают, не улучшают способности, а ухудшают их…

— Так, с этим вроде бы, понятно. А что ты там сказала про своего деда?

Вэйль нахмурила брови, а затем сообразила, что я имел в виду, и криво усмехнулась:

— Деду не повезло: мама родилась с Даром чуть ниже минимального. То есть, года в два-три, когда обычно проявляются первые признаки способностей изменять и лечить, она казалась самым обычным ребенком. Дед, с детства считавший кровь своего рода невероятно сильной, взявший жену из такого же, и утверждавший, что у него не может не родиться Дарующей, был в бешенстве. Он проверял дочку лет до шести, частенько нанося жене раны, которые обычным лекарям приходилось лечить месяцами. Потом решил, что Дар может проявиться у других дочерей, заставил жену рожать каждый год и на всякий случай взял себе еще четыре меньшицы. Увы, Дара не было и у новых детей. Тем не менее, он все равно утверждал, что проблема не в крови рода Улеми, поэтому привел другую старшую жену, чтобы попытаться пробудить Дар уже у ее детей. И, заодно, у бастардов от отдарков[1] и лилий, которых у него было предостаточно. А в это время мама подросла, вышла в свет и влюбилась в вашего отца…

— Чувства были сильными… — догадался я. — И Дар проявился?

— Именно! Хотя лучше бы он не проявлялся…

— Почему⁈

— К моменту их знакомства ваш отец был просто хорошим мечником. А через шесть месяцев зарубил на дуэли сына ближайшего друга моего деда, считавшегося четвертым клинком Хейзерра. Те, кто видел этот поединок, в один голос утверждали, что скорость атак Гаттора ар Эвис была слишком высокой, а он сильно вырос в мастерстве всего за год. Эти слова дошли и до деда. А он, не раз замечавший, как его «бесталанная» старшая дочь смотрит на какого-то там маллорца, решил ее проверить снова. И обнаружил, что вожделенный Дар появился! Только к этому времени отношение дочери к нему было весьма далеко от хорошего: она не забыла ни детства с его вечными проверками, ни того, что отец, освобождая место для новой старшей жены, свел в родовой склеп ее мать, ни… в общем, многого.

— То есть, твоя мама его возненавидела и перекинулась?

Вэйль кивнула:

— Ага! И это было здорово!

— В смысле «здорово»⁈ — не понял я.

— Сообщив вашему отцу, что маму казнили, дед увез ее в родовой замок и попытался пробудить в ней теплые чувства. Чего он только не вытворял: сажал на хлеб и воду, а когда она оказывалась на последнем издыхании, являлся ей «помочь»; предлагал бросить к ее ногам весь свет за дополнительные десять лет жизни, бил смертным боем. Только каждый новый способ пробудить в ней любовь делал только хуже: сначала у деда появилась какая-то сыпь, а с нею страшный зуд во всем теле. Затем начались боли в правом подреберье. А года через два, после очередной попытки предстать перед ней спасителем и ночи, проведенной в ее постели, у него отнялись ноги!

— Года через два? — переспросил я. — А где в это время была ты?

Вэйль понимающе усмехнулась:

— Вы решили, что я ваша сводная сестра?

— А разве это не так?

Девушка отрицательно помотала головой и сильно помрачнела:

— Не знаю, как в Маллоре, а у нас, в Хейзерре, девушка из Старшего рода имеет хоть какую-то цену только до тех пор, пока сохраняет невинность. Поэтому за пределами личных покоев маму постоянно сопровождала наперсница. Деньги она любила, и очень сильно, но боялась моего деда, как огня. Соответственно, письма от вашего отца моей маме и ее к нему передавала. Позволяла им браться за руки там, где не было посторонних. И аж шесть раз за семь месяцев закрыла глаза на их поцелуи. А я… я — насмешка судьбы. Над дедом: незадолго до того, как у него отнялись ноги, один из тех уродов, которым он поручил держать маму в черном теле, как-то перепил, перепутал покои мамы и какой-то служанки, вломился в них и потешил блуд. Разом лишив сюзерена даже призрачных надежд на реализацию лелеемых планов, а себя жизни…

Я припомнил разговор с Найтой и нахмурился:

— А ваша мать говорила, что моего отца выслали из Глевина за развращение благородной.

— «Смерть» мамы позволяла решить сразу три проблемы — убрать из Хейзерра вашего отца, избавить деда от необходимости объяснять окружающим, куда делась его дочь, и скрыть от других благородных факт появления Дарующей в роду Улеми. А для казни требовалась причина. Вот он ее и придумал.

Утверждение звучало логично, но противоречило моим представлениям о характере отца:

— Мой отец был благородным по духу, и не мог не попытаться защитить честь любимой женщины. Значит, услышав столь оскорбительное обвинение, потребовал бы ее осмотра у лекаря…

Вэйль посмотрела на меня, как на юродивого:

— Мама была собственностью главы одного из сильнейших Старших родов Хейзерра! Собственностью, арр! Поэтому даже будь ваш отец самим Гевером Гленном[2], дед послал бы его в Бездну! И был