Лилит - Никки Мармери

Иешуа не сказал ни слова никому из нас. Он ушел в холмы и не возвращался до следующего утра. Несколько дней он не смотрел мне в глаза.

Тем временем мы с Мариам достигли верхней точки подъема и с высоты увидели море. В сверкающей синеве трепетал белый парус. Скоро нам предстояло отплыть в Иудею.

– И что ты сделала? – спросила я.

– Начала следить за Кифой по всему Капернауму, – ответила Мариам. – Смотреть, с кем он говорит, в чьи руки отдает монеты. Поэтому я узнавала лица тех, кто потом приходил в его дом или мимо кого мы проходили на улице: тех, кто прозревал, обретал слух или начинал ходить, очистившихся прокаженных, избавленных от бесов одержимых, покойников, оживших после случайной встречи с Иешуа – Мессией.

* * *

Я оттягивала финал сколько могла. Но зимние чемерицы уступили место весенним цветам: ярко-зеленому буйству молочаев, пестрым цикламенам. Склоны холмов усыпали солнечные нарциссы и кроваво-красные маки. Мариам настаивала на возвращении.

Мы плыли на судне, вышедшем из Нафплиона, потому что оно делало больше всего остановок. И все равно я тянула время. Когда мы взошли на борт в Эрмиони, меня порадовало, что Лаодика по-прежнему с нами: эти места кишели пиратами и другими темными личностями.

Путешествие выдалось непримечательным, если не считать странного поведения Мариам. Она расхаживала по палубе, отказываясь разговаривать со мной или с другими женщинами, предпочитая общество моряков, и почти ничего не ела. Наутро, когда мы увидели высокий утес Яффы, означавший конец нашего путешествия, она обернулась ко мне:

– Когда мы придем в Иерусалим, ты должна кое-что для меня сделать.

– Что? – спросила я, страшась недоброго предчувствия.

– Я хочу, чтобы ты предала меня.

– Предала тебя? Но как?

– Ты отдашь меня тем людям, что ищут меня.

Ветер усилился. Яффа славилась штормами, которые налетали из ниоткуда и могли разнести корабль в щепки у самого берега. Стая бакланов, подгоняемая порывами шквала, отправилась в глубь материка. Я посмотрела на скалы и понадеялась, что кормчий знает здешние воды.

– Я этого не сделаю.

– Но ты должна. Я умру, чтобы мои слова могли жить. Ты всегда это знала.

Помазанник

Дорога на Иерусалим была запружена паломниками, шедшими на Праздник седмиц. Мы шли среди холмистых полей, заросших цветами и пшеницей, среди садов, усыпанных прелестными персиковыми цветами. Мы проследовали через праведный город Лидду под тенью цитадели Эммауса. При виде города с его сияющими башнями и поросшими лесом холмами, золотого дворца Ирода, мрачного холма Голгофы Мариам заплакала.

Лаодика нашла нам жилье в нижнем квартале. Мы с Мариам омылись в Силоамском источнике вместе с другими путниками. Блеяние годовалых ягнят, которых несли в храм для жертвоприношения, наполнило меня беспокойством от осознания, как мало времени у нас осталось.

– Ты должна закончить рассказ, – взмолилась я, когда мы обсыхали на ступенях рядом с женской купальней. – Что было после Капернаума?

Мариам отжала сорочку и подставила изящные щиколотки солнцу.

– Зачем тебе мой рассказ? – спросила она. – Он не такой приятный, как те истории, которые напишут потом. Не такой удобный.

– Да какое мне дело до удобства? Расскажи правду.

– Правду? – пробормотала она, словно никогда прежде об этом не задумывалась. – Хорошо. Ты узнаешь правду, которую будешь шептать против громогласной лжи. – Она подогнула колени, обхватила их руками и продолжила повествование: – Короче говоря, чудеса продолжались. Иешуа начал сомневаться в себе. Думаю, он на самом деле поверил, что способен исцелять. «Кто я?» – спрашивал он меня снова и снова, когда среди ночи мы оставались наедине. Ученики постоянно грызлись между собой: спорили, кто будет сидеть рядом с Иешуа в царствии небесном, следует ли поститься, по-прежнему ли обязательно обрезание. Кифа становился все ближе к Иешуа, а меня оттеснили в сторону. Поначалу мы вместе сидели за столом, но вскоре было объявлено, что женщины должны сидеть вдали от мужчин, где нам доставались куски мяса похуже и вино покислее. Кифа занял принадлежавшее мне место по правую руку от Иешуа. Потом Кифа решил, что я должна учить только женщин, а потом – что и вовсе никого, потому что женщин тоже должны наставлять исключительно мужчины. Поползли слухи, что я одержима бесами – сразу семью, по одному на каждый день недели. – Мариам прищурилась на солнце. – Однажды я подслушала, как Кифа убеждал Иешуа, что я должна уйти, поскольку, по его словам, женщины недостойны жизни и оскверняют всех, к кому прикасаются. Иешуа ничего не ответил. Прошло совсем немного времени, и он начал говорить странные вещи. Стал проповедовать языком войны: о предстоящих испытаниях и великом суде, об орлах, что собираются пировать на телах людей. Царствие Небесное стало местом за пределами этого мира, а не внутри него, внутри нас всех, как мы проповедовали прежде. Я решила уйти. Того, что мы с Иешуа начинали, больше не было. Все было разрушено, преобразилось до неузнаваемости. Он отказывался слушать меня, даже когда я умоляла его бежать, начать все сначала в другом месте вместе со мной. Я попыталась в последний раз напомнить Иешуа о том, кем он был, кем мы были вместе, о планах, которые мы строили много лет назад в Египте.

Солнце скрылось за городской стеной. Мы обе дрожали от холода в мокрой одежде, но мне не хотелось прерывать Мариам.

– Это случилось в Вифании, – продолжала она. – Мужчины ели в доме одного из последователей. Мы с женщинами оставались на улице, потому что внутри негде было всех рассадить, а Кифа заявил, что неприлично женщинам сидеть, пока мужчины вынуждены стоять. Я купила на рынке горшочек нардового мира и вошла в дом. Иешуа сидел за столом, и все смотрели только на него. Я помазала его. Вылила все миро до последней капли ему на голову. Оно намочило ему волосы и бороду. Когда оно начало капать ему на одежду, я распустила волосы и обтерла ими его лицо. Я ласкала его у всех на глазах, целовала его глаза, губы, шею, грудь, ноги. Я всем телом прижималась к нему в объятиях. Иешуа знал, что это означает: я помазала его во имя Святой Матери. Я напомнила, кто его избрал, кто возвысил, чьей милостью он говорил. Я напомнила о нашей плотской любви, привязывавшей его ко мне, меня – к нему, а нас обоих – к этому миру. Я напомнила, чем Иешуа мне обязан.

Пока пророчица говорила, я живо представила себе эту сцену: услышала потрясенную тишину,