Лилит - Никки Мармери

* * *

Я пришла в Гефсиманский сад в самый глухой час ночи. Видение Нореи оказалось истинным: там было дерево. Последние лучи вечерней звезды светили на Мариам, тело которой раскачивалось на ветви старого фисташкового дерева. Ее ступни висели над самой землей. Будь она хоть на палец выше, убийцам пришлось бы искать другую ветку. Веревка поскрипывала под невеликим весом Мариам, прорезая борозду в нежной шее. Отрезанные волосы были разбросаны клочьями по каменистой земле. Ее раздели донага и вдоволь поглумились над ее телом. Багровые кровоподтеки показывали, куда ее били и как держали. В глубоком порезе на виске темнела запекающаяся кровь.

Я перерезала веревку и сняла петлю с шеи пророчицы.

Мое дитя и мой учитель. Рожденная от моего тела и бесчисленных поколений матерей между нами.

Я похоронила ее там же, в саду, насыпала груду камней над могилой и зажгла лампу, чтобы разогнать мрак над местом упокоения Мариам.

Я поступила вопреки собственному здравому смыслу. Вопреки всему, что считала правильным или справедливым. Таково проклятие мудрости. Мы вольны делать выбор, следуя собственной воле. Но потом приходится жить с последствиями этого выбора.

Некоторые из нас прожили со своими сожалениями гораздо дольше других.

Евангелие от Мариам

В Дамаске я остановилась перед той же обшарпанной неполированной дверью. Улицы были безлюдны, переулки – темны, хотя до заката оставалось еще несколько часов. Ничего не изменилось. Только в этот раз на стук ответили.

Иоанна постарела на добрый десяток лет с тех пор, как я в последний раз видела ее всего восемь месяцев назад.

– Она умерла?

Я кивнула.

– Я пришла за сундуком.

Она отошла в сторону и указала на лестницу:

– Там, наверху.

В верхних комнатах дома царил беспорядок. Простыни на кровати были скомканы и грязны, в углу стояла неопорожненная ночная ваза. Я нашла сундучок, спустилась с ним обратно и пошла искать Иоанну. Стол в задней комнате, на котором хозяйка прежде готовила изобильную пищу, стоял пустой: ни горшков с мукой, ни амфор с маслом, ни корзин, переполненных инжиром, фисташками, персиками и сливами. Очаг не горел, кувшин для воды тоже был пуст.

Я отыскала Иоанну в саду, где мы с Мариам работали тем летом, с которого не минуло еще и года. Там, куда хозяйка дома приносила нам бесконечные запасы вкуснейших пирогов и роскошной снеди, бездонные сосуды вина и чая с медом.

– Она просила меня передать тебе это, – я протянула письмо.

Иоанна непонимающе уставилась на меня.

– Я не умею читать. Мариам это знала. Или забыла.

Я сломала печать и прочитала послание.

Приветствую тебя, мать моя как телом, так и душою, ибо ты научила меня жить и любить. Не скорби, что я оставляю тебя, ибо жизнь получилась прекрасной. В тебе были корни моего дерева. Ты удерживала меня и давала мне силы, пока я тянулась к свету и воздуху. Ты поливала и питала меня, чтобы я могла расцвести. Что я, если не твой плод? Жаль, я не могу оставить тебе ничего, кроме своих слов, которые я сею, как ты посеяла меня, в плодородную землю всех наших матерей. Ты найдешь меня в тех, кто придет потом. Будь благословенна, дорогая моя мать, и ступай с любовью. Твое дитя, Мариам.

Я оставила Иоанну в саду среди бальзаминовых кустов, не утерев с ее щеки одинокую слезу. Взвалив сундучок в тележку, стоявшую на улице, я закрыла за собой дверь.

Мне было жаль Иоанну. И жаль до сих пор. Я знаю, каково потерять ребенка.

* * *

Я не открывала сундук, пока не вернулась в свою старую хижину в Магдале у самого берега. Открыв же наконец крышку, я обнаружила, что Мариам, эта бесконечно удивительная и потрясающая женщина, оставила мне еще один, последний сюрприз. Рядом со свитками и томами, которые я с таким тщанием сама написала под ее диктовку и по ее указаниям, оказались другие тексты, написанные другой рукой. Буквы были неровные, словно написанные в спешке, плясавшие под разными углами и неодинаковые по размеру, часто в чернильных кляксах, но в основном читаемые. Тексты размещались на отдельных листах папируса, сложенных как попало. Наконец мне с большим трудом удалось разобрать их по порядку.

На первой странице красными чернилами, которые я сама смешала из охры, истолченного в порошок красного анемона и козьей крови, неровными, неумелыми буквами было выведено: «Евангелие от Мариам».

Глубоко вздохнув, я принялась читать.

Передо мной был рассказ Мариам о ее жизни с Иешуа, написанный в ее легком, таком знакомом мне теперь стиле. Он разительно отличался от других заветов, что в последующие годы были объединены, от мужских повествований, ставших Святым Писанием. Но никогда не доводилось мне читать слова об Иешуа, написанные с большей любовью, чем на этих страницах. О ее любви к нему и его любви к ней. «Мой жених», называла его Мариам. «Отрада сердца моего».

Она рассказывала о той вести, которую они надеялись принести человечеству: о равенстве, а не господстве, о гармонии, а не иерархии, о сострадании, а не варварстве, о мудрости, а не тирании. О своих мечтах сделать лучше этот мир, а не мечтать об ином. Она описывала, как они с Иешуа росли вместе, словно две сплетающиеся лозы, в дни их становления в Египте. Как, путешествуя с проповедями по Парфии, Иудее и Галилее, дополняли и улучшали идеи друг друга, словно высаженные рядом с пшеницей бобы, находящие крепкую опору, чтобы тянуться ввысь. Как они спорили и в этих разногласиях находили новую силу. Две половины единого целого.

Я наконец поняла, почему другие последователи так ненавидели Мариам. Они видели возможности Иешуа, власть, которую можно заполучить от его имени, и решили избавиться от женщины, дополняющей его. Они никогда не приняли бы ее. Не смогли бы терпеть любовь Мессии к живой женщине с чувственным, привлекательным телом, которая привязывала его к этому миру, к телесности и к реальности. Они никогда не признали бы эту женщину, с которой он разговаривал и спорил, с которой был наедине прямо у них на глазах. Ту, с кем он вместе выходил в море на маленькой лодке, пока остальные с берега смотрели завистливыми глазами и слушали их смех и возбужденные голоса. Ту, чье общество он предпочитал любому другому. Кого он целовал и кого целовала она, не обращая внимания на посторонние взгляды. Женщину, которая однажды решилась помазать его перед ними всеми,