Из огня да в полымя - Антон Бабушкин

сдал в какой-нибудь там приют — я стала частью его семьи. Но я понимала, знала, что все те, кого любила я и кто любил меня — умерли. И что из всей нашей семьи осталась только я. И с каждым днём я ненавидела англичан всё сильнее. Может быть, я сама себя и накручивала… Сейчас это не важно уже. Просто факт в том, что в один прекрасный день Мейрид О’Коннор исчезла. И появилась Мейрид Сьог[21], фений[22] ИРА[23]. Я мстила англам, где и как могла почти всю свою сознательную жизнь. Кажется иногда, что вся моя жизнь — одна только месть и больше ничего. И сама я состою только из ствола, прицела и спускового крючка… Я поняла, что теряю себя. И тот Имперский вербовщик очень вовремя появился на моём пути, потому что я уже близка была к той грани, когда люди сами себе сносят головы. Я приняла его предложение и не жалею пока. Кажется, здесь я снова почувствовала себя живой… Человеком, а не приложением к винтовке…

Красавица Гита, задумчиво кивнула, не отрывая бездонные глаза от огня и тихим голосом вступила в беседу:

— Да… Это очень… приятно и многого стоит просто помнить, что ты жив, что ты человек. Я знаю… Я помню… Хотя целая жизнь прошла с той поры, когда я просто жила тихо и счастливо в нашем доме с мамой, папой и старшими братьями. Мы жили тогда в северном Кашмире. Мои мама и папа были кшатриями, и кшатриями они растили и моих старших братьев, и меня. И мы имели «наглость» почитать наших предков и наших Богов, не замечая, что в нашей деревне большинство составляли уйгуры-мусульмане. Мы не замечали их ненависти и злобы по отношению ко всем нам. Не слышали их шипение: «Нечестивцы» у нас за спиной. Не замечали, что они готовы напасть в любую секунду. А они напали. Папа встретил их у наших ворот. Он многое знал и умел, но… Но он не умел останавливать заряд картечи, выпущенный в упор. Они убили и его, и моих старших братьев, которые кинулись к папе на помощь… И пока уйгуры глумились, как ракшасы[24], над их телами, мама успела достать из сейфа и зарядить папино ружьё. Это было хорошее ружьё — помповый Винчестер с восьмизарядным магазином. И мама зарядила его и взяла патронташ. А ещё она достала один из папиных револьверов, зарядила его и отдала мне со словами: «До конца, моя милая. Бейся до конца». Она всегда так говорила на наших занятиях по шастравидья[25]… Мне было семь лет тогда, но я помню по сей день, как она вышла из моей спальни, заперев дверь, и как там, на лестнице, гремело её ружьё, и как ракшасы стреляли в ответ… Они пришли в наш дом убивать. И они убивали. Сначала папу и братьев, потом маму… И потом они пришли за мной. Я помню, как тот, первый выбил дверь. И я помню, как моя пуля ударила его в лоб. А следующий получил в живот, и он валялся перед выбитой дверью завывая. А я уже стреляла в следующих… Кого, куда… Я не очень разбиралась… Было просто некогда… Я просто считала до пяти — потому что в папином револьвере было шесть патронов. И я точно знала, что в них можно выстрелить пять раз. А шестой выстрел я должна была оставить для себя… Потому что в свои семь лет, я знала, что, если я попаду к ним в лапы живой — честь моя будет навеки растерзана. А в этой жизни нет ничего дороже чести. И я досчитала до пяти… И приложила ствол револьвера к своему виску. Я была готова уйти…

Юлька тихо плачет, прижавшись к Хорхе и глядя на Гиту широко распахнутыми глазами. Хорхе просто неотрывно смотрит на девушку-кшатрия, перекатывая желваки и прижимая к себе Юльку, будто пытаясь прикрыть её от волны тихой жути, накатывающей от этого рассказа.

Сам я чувствую, как почти до судорог сжались кулаки — у меня всегда было живое воображение. Вот и сейчас я ярко представил, как встречала свой первый и последний бой в собственном доме семилетняя девочка-воин — кшатрий и дочь кшатриев. Жека просто, ни слова не говоря, прижал Гиту к своей груди. Все мы молчим… И что тут можно сказать? Нет таких слов… Просто нет.

Вот и Серёга молчит, подавшись вперёд, собравшись, как перед прыжком и на автомате прикрывая плечом Мейрид, будто её сейчас могут атаковать. А в руках Мейрид сухо хрустнула, переламываясь ветка, которой она ворошила угли в костре. Фея напряжена. Губа закушена чуть не до крови, а в глазах понимание и боль сопереживания. Мы молчим… А Гита тем же ровным голосом продолжает:

— Да… Я была готова… Но именно в тот день я узнала, что в этой жизни всё-таки случаются иногда настоящие чудеса. В нашу деревню тогда въехал — не то случайно, не то по воле Богов — десантный взвод. И командир взвода понял, что здесь творится и отдал приказ бойцам стрелять в уйгуров. Сам лейтенант вошёл в наш дом во главе отделения своих солдат. И когда я, глядя в глаза двум ракшасам и боясь не успеть выстрелить, взвела курок револьвера в шестой раз, они оба вдруг… умерли, потому что лейтенант и его десантники их расстреляли. И их, и всех тех уйгуров, что были в нашем доме. А потом в мою комнату вошёл тот лейтенант десантников. Он посмотрел на меня и спросил: «Ты жива, кшатри?» А я стояла, прижавшись спиной к стене со взведённым револьвером в руках и просто смотрела на него. Я даже не сразу поняла, что он говорит со мной. А когда поняла, я сказала: «Да, йоддха… Я жива.» А потом я поняла, что мамы и папы больше нет… И я уронила револьвер, и заплакала…

— Гита всхлипнув замолкает.

Молчим и мы… Как комментировать услышанное?.. Что можно сказать этой девочке, воочию видевшей Смерть?.. Что сказать той, кто заглянул в глаза дашамахавидья[26]?.. Нам нечего сказать… Ни у кого из нас нет слов… А Гита продолжает:

— Меня приняли в семью моего дяди. Он не забрал меня к себе в дом — он поселил в нашем доме тех, кто охранял меня, берёг наш дом и учил меня всему тому, что должно знать и уметь кшатрию. И я училась. Чтобы вырасти и отомстить. А когда время пришло