Из огня да в полымя - Антон Бабушкин

И потёк неспешный разговор о том, кто как жил и кто как попал сюда. Мы — я и десантура — в основном травили байки и перешучивались на тему «вот такая вот залипуха приключилась». Златко по большей части отмалчивался, а мы, помня его рану, на разговор его вытягивать не пытались. Танюха разве что поддерживает беседу, о себе раскрываться не спеша. Так всё и шло себе своим чередом…

А потом раскрылась Юлька, рассказавшая о своей жизни, состоявшей из вечной борьбы с собой. И я слышу, как Хорхе негромко шепчет ей на ухо:

— Ты больше не будешь одна, ми корасон[15]. Никогда. Я с тобой.

А после паузы он заговорил уже о себе:

— Да, компадрес… У всех оно по-разному было. Вот меня возьмите, к примеру. Ты, Эухенио, назвал меня сальвадорским бандюгой при встрече, — проговорил он, — Нет. Не извиняйся, ми амиго. Ты ведь прав во многом. Я реально долго был в уличной банде. Вот это всё осталось на долгую память о тех временах.

Хорхе с усмешкой слегка встряхнул руками, татуированными от запястий до плеч, и продолжил:

— Да, херманос. Жизнь моя была разной. Проще сказать, чего я только не понатворил, пока был сольдадо[16], а потом и капатос[17] в нашей пандийя[18]. Я вёл жизнь даже не волка — шакала. Волком я стал только в конце, когда нас накрыли парни одного из Эскадронов смерти. Они тогда перебили всех. Зачистили в ноль. Так же как мы тут чистим объекты, которые штурмуем. Да… Тот Эскадрон круто прошёлся по нам — без всякой там жалости или этого, как его там — гуманизма. Вычистили они всех и под корень. И если честно — мы это реально заслужили. Факт. Мы же толкали наркоту, воровали, вымогали и убивали. И под нашей крышей гнилые пендехос[19] делали из нормальных девчонок конченных шлюх. Да… Мы заслужили ту зачистку. По полной. И получили сполна. От всей пандийи остался жить только я. И то только потому, что их командир, по какой-то ему одному ведомой причине решил сохранить мне жизнь. Он принял меня в Эскадрон и научил быть тем, кем я стал. А стал я волком. Злым и голодным волком, амигос. И я рвал глотки всем тем, кого раньше считал «своими», не жалея никого и ничего, таким вот способом искупая свои прошлые грехи. И это искупление стало моей жизнью. Все те, кто помнил меня как Хорхе Эль Потрудо[20], познакомились со мной по новой как с Хорхе Эль Матадором — тем, кто приходит и бьёт только раз, но насмерть. Так я и жил, херманос. Так я и жил. А потом я попал сюда. И знаете, что, херманос? Именно вы и именно здесь напомнили мне, что я человек. А ещё здесь я встретил мою Юлию. И вспомнил, что в этой жизни есть ещё и… Жизнь. И за это я благодарен всем вам. Реально так, херманос. И я буду вам благодарен по гроб жизни. Точно говорю, не будь я Матадор.

Серёгина подружка Мейрид — сущая красавица с глубокими зелёными глазищами, волной каштановых шелковистых волос, танцующей плавной походкой и всем прочим комплектом атрибутов кельтского очарования — ворошившая веткой угли в костре, усмехнулась:

— А у меня не так всё было, ребята. Совсем не так. У меня так уж получилось — сама не знаю с чего — что не то феи, не то сами Боги сплели узор моей судьбы с раннего детства. Да… Не было у меня выбора, кажется… Или я его не увидела просто? Не знаю, да и что уж гадать теперь?.. Я ведь из Белфаста родом. А там всегда неспокойно. Всё время кто-то протестует, кто-то буянит, требуя свободы от англичан. И англичане по протестующим и буянящим частенько стреляют. И нередко насмерть. Так и случилось с моей мамой. Мы в тот день шли с ней куда-то и зачем-то. Мама вела меня за руку. Помню, что она очень спешила. Мне было всего пять лет тогда, и я несла с собой мою любимую куклу. Я уронила её, остановилась чтобы поднять, и мама остановилась со мной. И… Это никогда не сотрётся… Это будет в моей памяти навеки… Чёрт… — Мейрид зажмуривается на секунду, пряча слёзы, встряхивает головой и продолжает, — В мою маму попали англичане. Я не знаю из чего, куда, почему и зачем они стреляли. Я только знаю, что они попали моей маме прямо в сердце со спины. И она упала на спину и больше не двигалась. А я стояла над ней на коленях, гладила её лицо и волосы, плакала, звала, просила проснуться… А она просто лежала, и смотрела в небо широко раскрытыми глазами… И под ней была красная лужица, которая становилась всё больше… Мимо нас прошли английские солдаты… Или это полицейские были?.. Они нас даже и не увидели. Только один из них проходя мимо наступил ботинком на мою куклу, пнул её в сторону и покосился на меня своими холодными рыбьими глазами. Я знаю. Именно тогда я стала ненавидеть англов. Сильнее всего в том мире. И я именно тогда решила, что я им отомщу. Всем им…

Мейрид снова прикрывает глаза, вздыхает и снова продолжает рассказ:

— Мой папа отвёл меня в дом к моему дяде Алану — своему старшему брату. Помню они спорили о чём-то. И дядя тогда сказал: «Да, будь проклято это всё к дьяволу, Шон! У тебя же дочь есть! О ней подумай! Остановись!» Я потом уже поняла, что это он пытался отговорить папу от мести. Не смог. И через неделю дядя Алан посадил меня к себе на колени и сказал: «Мей, милая… Прости меня… Но твой папа… Он не придёт больше…» А я тогда посмотрела на него и спросила: «Он на небе, да?» И дядя ответил: «Да, милая…» «Вместе с мамой?» — спросила я. И он сказал: «Да, милая. Они вместе теперь.» И я сказала тогда: «Это же хорошо, что они вместе теперь. Правда, дядя Алан? Им там на небе ведь не страшно будет вместе. А англичане их больше не обидят! Правда же, дядя Алан?» «Правда, милая…» — ответил он и заплакал. Тогда я в первый раз увидела, как мужчины плачут от горя… И я осталась одна. Нет! Дядя Алан не прогнал меня и не