Рождение звезды 2 - Асаэ

— Я понял, тётя Катя, — тихо, но твёрдо сказал он. — Завтра же буду собираться.

Фурцева одобрительно кивнула.

— Молодец. — Она положила руку ему на плечо. — Теперь иди, наслаждайся последними вечерами.

Она развернулась и пошла назад, к шумной компании у мангала, оставив Александра наедине с его мыслями под звёздным бакинским небом. Теперь в его груди, рядом с лёгкой грустью от скорого отъезда, жила уже совсем другая эмоция — собранная, холодная решимость. Путь домой вёл не в ловушку, а на передовую большого сражения. И он был готов к нему.

Последний бакинский вечер был соткан из золотой пыли, тишины и щемящей тоски предстоящей разлуки. Солнце, клонясь к Каспию, уже не палило, а ласкало всё вокруг тёплым, апельсиновым светом. Длинные тени от чинар и кипарисов тянулись, словно пытаясь удержать уходящий день.

Александр стоял на краю обрыва, откуда любил смотреть по утрам на море. Теперь море было другим — не утренним, бодрым и серебряным, а вечерним, усталым и золотым. Волны накатывали на берег не с грохотом, а с глухим, бархатным вздохом, один за другим, мерно и убаюкивающе. Воздух остывал, в нём уже витал лёгкий, солёный озноб, и его густо прорезали ароматы вечера: дымок от мангала, где дядя Закир готовил напоследок люля-кебаб; пряный запах увядающего жасмина; сладковатый дух спелого инжира, лопнувшего на ветке.

Он слушал вечернюю симфонию Баку. Где-то далеко, в зарослях винограда, трещали цикады, выводя свои монотонные, гипнотические трели. С моря доносился тоскливый крик чайки — уже не стаи, а одной-единственной, потерявшейся в багровом небе. Снизу, из сада, доносился сдержанный смех Муслима и взрыв хохота Виталика — они пытались шутить, но в их голосах слышалась словно принужденная веселость, притворство, за которым скрывалась та же грусть.

Александр обернулся и посмотрел на дом. Дача Магомаевых. Всего несколько дней — а казалось, что он знал его всегда. Стены из пористого ракушечника теперь казались не просто камнем, а живой кожей, впитавшей столько тепла, смеха и музыки. Резные ставни-шебеке отбрасывали на землю причудливые кружевные узоры, которые медленно удлинялись и таяли. Свет в окнах зажигался тёплый и жёлтый, словно дом подмигивал ему на прощание.

Он подошёл к мангалу — главному алтарю мужской дружбы. Вспоминая ночные разговоры, споры о музыке и жизни. Здесь он чувствовал себя своим. Здесь его понимали без слов.

Марьям-ханум молча вышла на веранду и поставила на стол тарелку с ещё тёплыми, пахнущими корицей пахлавой. Её взгляд, полный немой материнской заботы, сказал больше слов: «Кушай, родной, в дорогу».

Подошёл Муслим. Он стоял рядом, молча, плечом к плечу, глядя на море, окрашивающееся в лиловые тона.

— Не скучай, джан, — наконец тихо сказал он. — Этот дом теперь всегда твой. Приезжай, когда захочешь. Дверь будет открыта.

Они обнялись крепко, по-мужски. В этом объятии было всё: и благодарность, и понимание, и обещание новой встречи.

Александр медленно пошёл по саду, прощаясь с каждым уголком. Дотронулся до шершавого ствола старой шелковицы, с которой объедался ягодами. Погладил бархатистый лепесток розы, посаженной матерью Муслима. Послушал последний шепот листьев винограда над головой.

Он вдохнул полной грудью этот уникальный воздух — последний глоток бакинской свободы, пропахший морем, нефтью и шафраном.

Стемнело совсем. На небе, таком тёмном и близком, зажглись первые, самые яркие звёзды. Они отражались в неподвижной, тёмной глади Каспия, словно указывая путь домой. Но теперь «домом» навсегда будет и это место у синего моря, под этими звёздами.

Последнее, что он услышал, уже засыпая в своей комнате под мерный шум прибоя — это одинокий крик той самой чайки в ночи и гортанный, успокаивающий перебор струн тара — Муслим играл ему на прощание старый, грустный мугам. Это была колыбельная для его бакинской сказки. Сказки, которая закончилась, чтобы дать начало новой, большой и пугающей истории.