Союз-77. Книга 1. Теория заговора - Дмитрий Ромов

Услышав это, она окаменела.

— Ничего, не бойся, собирайся и поедем.

— На чём же мы с тобой поедем? Ещё рано.

— Я одолжил у приятеля машину.

— Как это, Гришенька?

— Собирайся, мам…

Она замотала головой.

— Не надо сынок, пожалуйста. Не нужно. Подумай сам…

— Собирайся, мам…

Она кивнула и молча начала одеваться. По дороге мама была рассеянной, задала пару вопросов о машине и остальное время молчала. Я тоже молчал, внутренне готовясь к встрече с дедом, которого не видел… вот с того времени, когда ушёл в армию и не видел…

— Иди, — сказала мама, когда мы приехали. — Я посижу немного, а потом поднимусь. Иди сам…

Я кивнул, вышел из машины и зашёл в старый, давно нуждающийся в ремонте, дом. Поднялся на второй этаж, подошёл к двери и, не мешкая, нажал кнопку звонка.

Когда из-за двери донеслись шаркающие шаги, сердце ёкнуло. Бабушка… В глазах защипало и я потёр их костяшками пальцев. Дверь открылась и на пороге появилась седая старушка с аккуратной причёской. Она подслеповато начала меня рассматривать и вдруг… ахнула, прижала пальцы к губам и отступила на шаг…

23. От Москвы до Ленинграда и обратно до Москвы

— Привет, бабуль… это я…

— Тише-тише! — зашептала она и замахала руками. — Тише… Гришенька…

Бабушка… Я покачал головой, улыбнулся. Мама, бабушка, за стеной, в спальне лежит дед… Да пусть весь мир перевернётся, лишь бы быть с ними рядом.

— Не надо, миленький, не ходи, — замотала головой бабушка и по щекам её потекли слёзы.

Она подошла ко мне и обняла, прижала, вернее, сама прижалась и затряслась от слёз. От радости или от горя, я не знаю… Я и сам… Я и сам стоял и вздрагивал вместе с ней. А внизу, в машине, я был уверен, точно так же вздрагивала мама…

Какой я идиот, глупый мальчишка. Характер у меня, видите ли…

— Ничего-ничего, — прошептал я. — Я всё поправлю, не бойся. Не бойся…

Я не видел бабушку пятьдесят лет, она меня — пять, но для неё каждый год уже всё ближе приближал финал…

Из спальни донёсся стук и скрипучий голос. Слов было не разобрать. Бабушка отпрянула и одними губами произнесла:

— Услышал…

— Ничего, бабуль, ничего…

Я осторожно отстранил её и направился к спальне. На пороге замер на мгновенье и… решительно открыл дверь. В постели в полусидячем положении я увидел своего деда. Сухого, с всклокоченными короткими волосами и горящим взглядом. В руке он сжимал трость, которой стучал по спинке кровати.

Увидев меня, дед замер. Окаменел. Но глаза его пылали, не в силах скрыть огонь, бушующий внутри.

Я отыскал глазами икону Спаса Нерукотворного, широко с чувством перекрестился и поклонился в пояс. Потом сделал несколько шагов и встал. Долго, чуть ли не с минуту, мы смотрели друг на друга, пока он, наконец, не постучал тростью по краю своей кровати.

Тогда я подошёл и осторожно присел, куда он мне указал.

— У… у… у… — взволнованно и от того громко прокричал он, и на его крик вбежала бабушка.

Увидев же, что я сижу с дедом и он не дубасит меня своей палкой, она остановилась и замерла.

— У-ве-о-ва? — воскликнул дед.

— Уверовал? — перевела бабушка, но я и сам понял.

Он отбросил палку и крепко вцепился мне в руку чуть пониже локтя.

— Увеовал⁈ — уже не так грозно повторил он.

— Верую во единого Бога Отца Вседержителя, творца неба и земли… — начал я и прочёл без запинки символ веры.

Дед не отрывался, глядел мне прямо в глаза, размашисто крестясь вместе со мной в нужных местах.

«Пока не уверуешь, не приходи!» — сказал он в нашу предпоследнюю встречу.

Я комсомолец, сын героя, не то разведчика, не то военного советника, спортсмен и активист, смеющийся над пережитками прошлого и верящий в прогресс, буду молиться? Конечно! Ага! Мы строим общество будущего, готовим саженцы яблонь для отправки на Марс, мы покоряем, бороздим, отливаем, куём, воздвигаем и шагаем семимильными шагами, и вдруг отрыжка царизма в виде веры.

Обман, опиум для народа, мракобесие, тупое нежелание смотреть дальше собственного носа. В общем, я аргументов не жалел и отбивался, бросая резкие, хлёсткие и дерзкие слова. Ну, дед и врезал. Сказал, что видеть меня не желает, и что я не переступлю порог этого дома пока не образумлюсь, не перестану богохульствовать и пока не уверую со всей искренностью и чистотой.

Он вспылил, но и я тоже в долгу не остался. Наговорил всего, хлопнул дверью и ушёл в армию. А потом этот инсульт. Сначала было очень плохо, но бабушка кое-как выходила, вытянула из полной тьмы. Одна половина оставалась поражённой, но с помощью палки, дед кое-как научился передвигаться и говорить научился. Плохо, нечётко, но хоть как-то.

Я вернулся из армии, пришёл, а он не забыл. Я вошёл в спальню и не перекрестился, и всё. Он рассердился, ему сделалось плохо, вызвали скорую, уколы, капельницы. И с тех пор я уже не приходил.

Дурак, не мог уступить, не мог хотя бы сделать вид, что послушал и внял его голосу. А потом был свой путь и к смерти, и к жизни, и к кресту. И сколько раз я вспоминал горящие глаза деда, да только поделать было ничего нельзя…

Дед снова вцепился в мою руку, потянул к себе. Я наклонился, подался к нему, и он перекрестил и прижал к себе.

— Вот и слава Богу, — прошептала бабушка, — спасибо тебе Гришенька, а то он так уж мучился, так мучился. Да и я, чего, мне-то тоже знаешь как это всё…

Ну а потом были объятия, улыбки, старые фоточки и чувство вновь обретённого счастья, совершенно детского, доброго и чистосердечного. А ещё бабушкин борщ, пирожки, огурчики, котлетки-биточки и прочее, прочее, прочее, откуда только всё это в один миг взялось.

А потом мы ночевали, как когда-то очень давно, ещё в детстве. Мама — в гостиной на диване, а я там же — на полу. Я будто попал в нереальный мир, восхитительный и грустный одновременно. Грустный, потому что в реальность этого давно упущенного счастья совершенно невозможно было поверить. В общем, сплошной «Солярис»…

Днём мы вернулись в Питер. Маме утром нужно было на работу, а меня