Тени двойного солнца - А. Л. Легат

Молчали мои покойники, оставленные по указу Веледаги. Молчали солдаты когорты, едва я подходил к костру. Только топь вела со мной беседы: квакши и скрипучие ивы, жужжащие гады и капель дождя. Звенели монеты – моя доля – в руках Веледаги.

Изредка он спрашивал:

– В чем твой секрет, Кабир-гата?

А я отвечал, будучи пьяным и трезвым. Безвредную, очевидную истину.

– Я воровал, едва оставил мамину титьку. А первого смотрителя облапошил к восьми годам.

От хорошего пойла числа менялись. Воровал я, выбравшись из матушкиной утробы, а смотрителя обвел без Коржа, к шести. Миленькое дельце: когда так много врешь, сам начинаешь себе верить.

* * *

Как вы уже смекнули, в эти-то годы и началась моя безбедная жизнь. Я спал на свежих простынях, и спал не один. Имена девиц или оставленных мной мертвецов, бывших подельников, случайных прохожих – все выметались из головы, гонимые искрицей, доступной выпивкой и всеми мыслимыми грехами. Я платил за это плевую цену – чужой кровью.

Со стены со мной здоровались и под утро и в вечер: всяк желал прибиться под крыло, чтобы Веледага его приметил. Дупло – так того прозвали за выбитый глаз, не подумайте дурного! – выбыл из Пятерни к весне: нашли его в заводи у тростника, брюхом ко дну. Недолго горюя, Веледага поставил меня на его место, хоть я бы и не сгодился в охрану. И последнему сопляку в остроге ясно: куда лучше я рисую улыбки на горле. И охранять способен разве что свою кружку от соседей, и то когда трезв.

Стыдно упомнить все, да и не достойно оно вашего слуха. Молва, точно одноглазая совесть, упоминала только порезы, кривые улыбки, что я дарил людям. Но я был неутолим. Не раз и не два помочился на алтарь верховного жреца; перепробовал, а затем и перепортил все вина и наливки в погребе у первого законника Горна; спалил неплохую курильню по недомыслию; подглядывал за женами крамарей, богословов, менял, названных братьев. Опьянев от привольности, я шалил без меры: за все годы лишений.

Казалось, что вот она, сладкая жизнь: здесь, сейчас. И все только начинается, и не будет этому никакого конца. Мне называли имена, и я шел защищать свою кличку. Тогда я еще не всек, какой узор рисует Веледага, гоняя меня по болотам.

* * *

В половине дня пути от острога, коли мерить пешим ходом, стояла нищая корчма. Не лучшее местечко – но и не я его выбрал в ту ночь. Признаться, ни на какой выбор меня уже не хватило.

– Вы откуда вылупились? – ахнула подавальщица. Из-за роста и комплекции ее легко было попутать с медведем, кабы медведи умели говорить.

В столь поздний час никого, считай, и не было. Кроме меня с Лепестком и моего затвердевшего хера.

– Комнату, – приказала Лепесток.

Лицо подавальщицы расплывалось. Казалось, их там три. Я столь славно выпил, что хвастался тем, о чем следует молчать:

– Я п-при деньгах…

– Господин сказал – мы закрыты, – проворчала большая женщина.

От сырого воздуха голова начала проясняться. Я шагнул вперед и выплюнул:

– А т-ты кто?

– Вельмира, – буркнула подавальщица. – Шлюх велено не пускать.

– Шл-люх? Милая, разве же я п-похож на…

Меня одернули. Сверившись с Лепестком взглядом, я передумал обижаться. Та подбоченилась:

– И чего скажет твой хозяин, коли ты золотник проворонишь?

Я тяжко вздохнул. Стоял там, как дитя. Пытался не опираться на Лепестка и разглядеть, остался ли кошель на поясе или его увели…

– Золотник? – округлились глаза большой женщины. Она даже отложила тряпку, которой протирала столы. – Откуда у шлюхи золото?

Целую вечность монета кочевала из одних рук в другие. Опробовав кругляш на зуб, подавальщица сдалась:

– Ну, то дело иное. Обождите, сменю постели…

Я простонал. Ледяные оковы трезвости потянулись к горлу. А вместе с ними – первая горечь тошноты.

– Сиди уж, страшилище, – отвернулась Лепесток и потащила меня к лестнице, – тебе всю жизнь только и подавать…

– Вельмирой меня звать, ты уж никак оглохла. Тебя и в ухи дерут?

Я с трудом цеплялся за перила, загребал носком сапога кривые, рассохшиеся ступени… Лепесток потянула меня за пояс, и я ненароком придавил ее, потеряв равновесие. Мы осели, не добравшись до верхнего этажа. И рассмеялись.

– Тихо-тихо, торопыга, – шепнула Лепесток и попробовала поднять меня на ноги.

Снизу заголосила подавальщица:

– Уделаете мне хоть одну ступеньку, я вас…

Угроза прошла мимо. Я не помнил, как мы ввалились в пыльную, затхлую комнатку со скупой лампадой в углу, как прохлада коснулась кожи и как я оказался в чем мать родила. Дно полного кувшина ударилось об столик, попадал ворох ненужного на Лепестке тряпья. И она убрала волосы с лица, наклонившись.

– О, – у женщин может быть сколь угодно острый язык, но когда им так работают…

А еще Лепесток все принимала близко к сердцу. К горлу, к самому животу.

– Ух…

С подлинно восхитительной женщиной слов на комплименты не остается, уж поверьте!

Я видел все и в кромешной тьме, как помните. Округлую задницу, поднятую над моими ненадежными коленями. Жемчужины пота, скользившие вдоль тугих безотказных бедер… Тут-то я и покосился на талию, чуть раздавшуюся в последний месяц. Покосился, как бывало всегда. Что-то не складывалось – нехорошее предчувствие кольнуло живот. В последние месяцы я бывал с Лепестком чаще.

– Что-то не так? – Лепесток подняла лицо, отвлекшись от моих яиц.

Проглотив ком в горле, я приподнялся, залил в себя остатки пойла из кружки.

– Ты еще… к-кого-то принимаешь?

Лепесток растерянно улыбнулась. Задают ли такой вопрос шлюхам? Трижды пьяный дурак – то был я, простите мою слабость.

– Так, как тебя, – никого, – хитро прищурилась она.

До чего правильный ответ! Королям бы поучиться у шлюх в таком деле, коли меня спросите.

– Я, э-э, не припомню, чтобы…

Лепесток поймала мой тревожный взгляд, похлопала себя по животу и осклабилась.

– Ах, вон оно что. Бесстрашный Кабир-гата боится детишек!

И снова припала губами, лишив меня дара речи. Стоило ей провести грудями по моему животу – я позабыл, как дышать. Нет никакой совести ни у шлюх, ни у королей.

– И как же так в-вышло, – выдохнул я, цепляясь за простыни пальцами.

Лепесток сделала что-то невообразимое языком.

– Почему т-ты… не…

– Чего бы и не понести от одного из Пятерни, – причмокнув, Лепесток подула на конец. Я зажмурился. – Слыхивала, у вас по сотне золотыми выходит в сезон, и три коня на каждого.

Я прикинул, что и года-то не прошло, как слухи обо мне