Тени двойного солнца - А. Л. Легат

– Ты стал так много говорить, Рут, – голос у нее тихий, всегда ласковый. На такой невозможно злиться.

Я осекся. Когда многие годы ходишь с ночью рука об руку, забываешь, как приятно звучит человеческая речь. Точно стих для усталых ушей, привыкших ожидать опасные шорохи, или крики «Стража! Пошел вон, ублюдок!».

– Что есть, то есть, – я почесал затылок. – И говорю весьма неплохо, коли верить моим приятелям.

Я наклонился вперед, заискивающе посмотрел в матушкины глаза.

– …Мы будем жить по-королевски, – моя ладонь потянулась к ее руке. – Ты да я. Во сто крат лучше, чем было!

Матушка протянула мне ладонь, и я ласково накрыл ее второй рукой, не сжимая, не вытягивая на себя. Точно боялся спугнуть свою удачу.

– В большом городе всех одолевает жадность. – Добавила матушка едва слышно. – Алчность диких зверей. Чем плоха тихая жизнь? Жизнь по совести?

Коли меня спросите, я ничего такого и слышать не желал. Ее слова не несли никакого смысла. Хорошие люди вечно говорят о добре, честности… но выживают только за счет подлецов, вроде меня.

Я широко и деланно улыбнулся, соскочив с дурной темы.

– То, куда мы поедем… – это лучше города!

А еще там не отнимут руку, ибо все воры.

– …тише некуда. Ни одна когорта туда не сунется пошалить! Охраны – полон двор, и каждый с колодец в плечах, клянусь всем, чего у меня припрятано, матушка!

Что-то переменилось на ее лице. Я не сбавлял напор: слова сыпались из меня, как зерно из проеденного крысами мешка.

– А если к еде обычной привыкла, так хоть побалуешься выпивкой. Каждый день подвозят наливку. Был один вечер, когда с поставкой запоздали…

Посыльного высекли до крови, а на ночь привязали к ольхе у воды. Гады его так пожрали, что бедолага почти отдал концы. Эти подробности я опустил.

– Теперь все привозят вовремя.

Матушка погрустнела, ее рука выскользнула из моих пальцев. Выпивка, еда, веселье – о чем я болтаю?

– У тебя каждый день будет новое платье. И пряжа! – я обещал, не думая. Мне ли жадничать, когда речь о родной матери? – Половина этажа, почти у неба! В два раза просторнее этой халупы.

Ее лицо смягчилось, морщины, которые я старался не замечать, чуть разгладились. Я ликовал. Молчал, почти приплясывая от нетерпения: искрица делала меня весело-злым, расторопным. Я бы болтал и болтал, если бы не успел уже вывалить все лучшее, что, на мой взгляд, устроил у себя Веледага.

– Если я уеду, – матушка мягко улыбнулась и посмотрела мне в глаза, – как же твой отец найдет нас?

Я стиснул зубы, чтобы не говорить. Поднялся, выдохнул, обошел наш стол кругом. Сжал спинку стула, который я заказал у мебельщика в Глифе. Стоило молчать. Но я намолчался на полвека вперед, как вам ведомо.

– Гилл мертв. Он не вернется.

Матушка посмотрела на меня с испугом:

– Что?..

– Никто о нем не слыхивал вот уж год как, – не говоря о том, что мелкий разбойник вроде Гилла и законникам не нужен. – А мы не виделись и того больше…

Матушка обняла себя за плечи и забормотала:

– Злые слухи. Он вернется. Обещал.

– А даже если бы этот ублюдок еще дышал, покажись он здесь, я бы выбил из него всю дурь! Оставил бы птицам на сраной дороге!

Матушка приложила ладонь ко рту, я почувствовал себя мерзавцем. И говорил, говорил, вываливал все, что накопилось. Добился того, что довел ее до слез.

Все без толку, подумал я тогда. Матушка помрет здесь, выжидая этого подонка, эту грязь с поросячьих копыт. Она рехнулась. Вскоре рехнусь и я.

– Гилл вернется, в-вот ув-видишь…

– С меня довольно.

Будто моя щедрость, забота – так, мелочевка, не сойдет и за медяк на сдачу. Уж год как я работал на короля сраных болот, ходил среди первых. Девицы льстиво визжали, стоило мне ущипнуть их за ляжку или где повыше. Мужчины в остроге опасливо косились и уступали дорогу, едва признавали меня, Две Улыбки.

– Захочешь свидеться – ищи меня в остроге. Это по тракту на восток, после Горна.

Я повторил это дважды, когда рыдания притихли. Затем бросил золото на ковер, и монеты разбежались, покатившись вдоль половиц. Я с силой хлопнул дверью и ушел из дома, где меня не ждут.

Вы уж наверняка догадались, что тем утром матушка видела меня в последний раз.

XV. Бешеный пес

Сьюзан Коул, Оксол

Дюжина. Чернь из ночлежек, завсегдатаи курилен, один гвардеец, поденщики из предместья и две знатные дамы. Еще трое не задержались в городе – так, заскочили переночевать и отправились прочь, одним богам ведомо куда. Пару дней назад мне казалось, что дюжина имен – подлинное богатство после беготни за одним Густавом. О, как я ошибалась!

Знатная дева, седьмая в списке, охотно и во всех подробностях рассказала, как брала заем, и потому печать Арифлии означала лишь отдельную договоренность. От девы мы отделались с большим трудом, перед спасением выслушав про ее супруга и детей.

Первый поденщик недавно перебрался в Грыль, а второго мы застали вусмерть пьяным у берега реки и таким же бестолковым. Старик отдал душу богам в той же курильне, где его и видели в последний раз, с месяц назад. Пытаясь поймать чернь, мы трижды спутали одного лесоруба с другими. А когда нашли, тот отвесил челюсть, и с предельной честностью произнес:

– Это мы-то, в банке-то вашинском?

Я заплатила ему серебром, чтобы разговорить. Он принял монету с таким опасением, с таким трепетом, что я сразу поняла: золота он в руках не держал с рождения. Мог ли Хорун ошибаться?

Так мы разделились. Вуд отправился с Гантом, я же разгуливала по городу с Джереми, напрашиваясь, точно нищенка, в каждый дом, где видели людей с особым письмом.

К вечеру, едва солнце упало за стены города, мы встретились в храмовом саду.

– Что с Розалией?

Вуд провел языком по нижнему ряду зубов и коротко сказал:

– Мертва.

Я рассеянно кивнула. Развернув список с дюжиной и тремя мертвецами, я согнула лист на последнем имени.

– Итак, что мы выяснили? – холодно произнесла я и окинула всех взглядом.

Гант держался в стороне от Джереми. Он глухо произнес:

– Всех объединяет лишь список вашего клерка… и печать на листке.

– Миледи! – поправил его пес. – Часть померла, а еще кое-кто не помнит, как бывал в банке.

Вуд дернул плечом и с неохотой добавил:

– А остальных в городе не видали.

– Блестяще, –