Тени двойного солнца - А. Л. Легат

– На хер девок, – честно сказал я. Плюга охнул и сделал такую гримасу, что я мигом исправился. – Продажных то бишь. Все они ради одного трутся.

Как гребаный Лепесток, чтоб ее зуд в промежности доконал.

– Золото им подавай, – грустно кивнул Плюга.

Я болезненно поморщился. Цыкнул зубом. Ничего Плюга не смыслит, и горя не видал.

– Всем нужно золото, – зачем-то буркнул я.

– Лучше уж золото, чем сердце, – добавил он, поразмыслив, и забулькал, вливая добавку.

– А кому-то и золото все отдал, полжизни угробил, а в ответ тебе – дважды хер…

– Во-во, – Плюга шумно почесался. Я не хотел знать где. – Моя сама без сердца, ты послушай, что говорит…

Коли меня спросите, я эту околесицу не слушал. Все лежал и думал о своем. Делалось паршиво: тоска, сырой запах болот и шум этот поганый за стеной…

– Не хочет под венец, – заключил Плюга, точно обиженный мальчишка. – А брошки всякие – так за милую душу, привози, говорит. Это ей нравится.

– Пф! Под венец, – я отмахнулся, нащупал пальцами немного искрицы и втер в десну. Горчит, зараза.

Плюга повертелся на скамье и буркнул:

– Чего ты?

– Под венец – дело большое. Я и меньшего не имею. Говорю: приезжай в острог. Иль куда поближе, чтоб я не таскался…

Под ребром что-то заныло, я растер грудь кулаком. Плюга промычал:

– А она чего?

– Да ни в какую, – я махнул рукой, потолок поплыл, перемежаясь с тенями. – Говорю, кормят тут, как нигде. В шелках купаться будешь, только скажи. Все ей по боку. Уперлась, слышать ничего не желает.

Плюга скосил глаза. Я брезгливо отвернулся, предпочитая глядеть на пузатый бок кувшина.

– И чего она, бабы эти…

Найдя опору в ногах, я поднялся и схватил кувшин.

– Кто я, скажи-ка, Плюга? Ну, назови!

– Кабир-гата, Две Улыбки, – без запинки сказал он, и его рожа показалась мне чуть приятнее, чем до того.

– Еще?

Плюга наклонился и подобрал опрокинутую кружку, поднял ее в мою честь, наполнил.

– Второй… нет, первый головорез Веледаги!

Я скривил губы.

– Без головореза получше было, признаться. Ну да ладно, – пьяный Плюга всегда в чем-нибудь неправ. – А кем был Гилл Агванг?

Имечко это далось мне уже с трудом. Плюга облился вином и хрюкнул:

– Не слыхал о таком, братец. Ктой-та?

– Во-от! – я ударил себя кулаком в грудь. Хрусть! Разбил кувшин. – Ха-ха, – Плюга подхватил мой смех. Уделался весь вином, точно кровью из чужого горла. – Я – лучший! Я…

Взял и швырнул обломок на ковер. Придавил его ногой, весь полон сил.

– Да! – Плюга поднял за меня кружку. – Кого ни спроси, первым будет Две Улыбки!

Под ребрами все заболело. Я скривился от душащей рези.

– Так какого хера она его ждет, а?

Плюга как-то шустро очутился у моего плеча и похлопал по нему. Я скинул его руку, прошел три шага, голова закружилась, и я упал лицом на лежак, застеленный шкурами. Не почувствовал удара. Хорошее дело – искрица.

– Ничего бабы не смыслят! Во дурные, – поддержал меня Плюга. – Сука она, вот что я тебе скажу…

Головокружение прошло, точно в воду бросили. Я резко поднялся, в два шага настиг Плюгу и схватил его за грудки.

– Что ты сказал?!

Он сложил губы трубочкой, думая повторить. Я распахнул глаза в ярости, и он осекся:

– Н-ничего, братец.

– Не смей так говорить о ней, ты, кусок…

– Не смею! – его глаза округлились. – Коль скажешь, ничего не скажу… Ничего и не было!

Я разжал пальцы. Плюга рухнул на ковер, совершенно ничего не всекая. Я пнул осколки кувшина и вышел, пошатываясь, прочь. Стоит ли говорить, что через три дня я нанял возницу и, не трезвея в пути, во весь дух мчался в Ийгало?

* * *

Обоз остался во дворе, резкий шум перепугал кур. Заблеяла коза.

– Собирайтесь, матушка! – весело и зло сказал я, не постучавшись в дверь. Отворил ее, не раздумывая. Тяжко раздумывать-то, когда в дороге не трезвел.

Она сидела, прислонившись к стене у окна. Не на том замечательном стуле, который я подарил сезон назад. Ее зрение стало хуже: прищурившись, она подскочила, подобрала юбку и почти побежала ко мне. Я широко раскинул руки, чтобы ее обнять.

– Гилл!

Руки плетьми повисли вдоль тела. Мы с матушкой уставились друг на друга в смятении. Она прозрела: улыбка, которая красила ее лицо ранее, исчезла, точно лед по весне.

– Нет, это всего лишь я. Собирайтесь, – я вернул голосу твердость. – Мы уезжаем.

Она спохватилась, и все-таки подошла, чтобы обнять меня. Едва коснулась плеч. Сама – будто вся усохла, уменьшилась.

– Ты вернулся, Рут, – вымученно улыбнулась она. Разочарование и облегчение смешались в ее голосе. Первое мне слышалось отчетливее. – Все ли хорошо в городе?

Клянусь всеми зубами, пусть те и начинали крошиться: матушка намеренно меня не слышала.

– Лучше, чем хорошо, – буркнул я. – Расскажу по пути. Обоз не будет ждать до утра, я заплатил…

Матушка вернулась к окну и поправила славную занавеску, которую я утащил у менялы на севере, в трех днях езды от дома.

– Присядь с дороги, – поманила рукой. – У меня есть для тебя вести…

В остроге я был первым в своем деле. Девицы дрались, чтобы заполучить меня на ночь в те дни, когда Веледага не называл имен. Молодчики из когорты как-то раз порывались меня отравить, а Веледага повесил их на стене и угощал меня крепкой настойкой из своего погреба. Мы пили, смеялись и смотрели, как подсыхают тела моих врагов. Но здесь, в старом доме с запахом увядания и сырости, я согнулся и безропотно присел на край скамьи. Безголосый, безусый щенок.

– Мне так жаль, Рут, – начала матушка, и мое сердце почти замерло. – Лия вышла за кожевника из Глифа…

Я уставился на нее, дурак дураком. А потом засмеялся.

– О, у меня полно жен в остроге… в городе. – Я прикинул без особой точности. – Семь или восемь. Все ждут, днем и ночью, когда бы ни явился.

Если я им хорошо плачу, порой называют мужем. Да хоть самим королем болот! Ладони взмокли, меня несло.

– Меня ждут подавальщицы, я захаживаю в спальни к женам смотрителей…

Искрица не выветрилась из моей головы. У матушки щеки залились румянцем, и я почуял укол стыда. Слишком маленький, осторожный укол тупым ножиком, который весь истерся. Такова моя совесть в те годы, как уж вы смекнули.

– У нас там есть все: певуны, танцовщицы, три стряпухи!