Бог безвременья - Жаклин Холланд

– Нет, – произносит она. – Никакой пользы.

– Уже поздно, – говорю я. – Мне пора.

Кэтрин ничего не говорит, а когда я выхожу из парадной двери, она не поднимает глаз, а просто продолжает сидеть совершенно неподвижно, уставившись в телевизор.

Я выхожу от Хардмэнов около половины двенадцатого и еду по темной проселочной дороге домой. Грунтовая дорога, ведущая к ферме Эмерсонов, начинается недалеко впереди. Мне нужно вставать рано утром к школе, но, не в силах принять окончательное решение, я ловлю себя на том, что останавливаюсь. Ставлю машину как можно дальше от дороги, среди зарослей кустарника, за которыми ее не видно. Я не хочу, чтобы ее заметили или задели. Беру баллончик WD-40 из бардачка, вылезаю из машины и иду.

Луна над деревьями – убывающий серп, улыбка чеширского кота. Мое дыхание поднимается вверх к звездам густыми полосами бледного минерального пара. Ужасно холодно, мне хочется домой. Хочется лечь в уютную теплую постель, закрыть глаза и заснуть, но мысли беспорядочно снуют, и вряд ли мне удастся это в ближайшее время.

В этот момент, измученная во всех смыслах, я рискнула бы встретиться с кошмаром или с темным Чернобогом, прячущимся во тьме моего дома, лишь бы забыть Хардмэнов, все их трудности и трагедии. Даже Лео. Его болезненную беззащитность. На мгновение я хочу только одного – забыть о нем. Пусть он исчезнет в городе с Кэтрин. Мне ни о чем не придется заботиться, особенно о такой хрупкой вещи, как маленький мальчик.

Передо мной возникает задняя стена сарая. На этот раз я подошла к нему и к скромному, крытому коричневой черепицей дому Эмерсонов с тыла. Я вижу свет за стеклами окон обшитой деревянными панелями прихожей. Замираю и смотрю из тенистой арки между двумя деревьями. Дверь открывается. Из ванной выходит седовласая пожилая женщина в ночной рубашке, Мэй Эмерсон. Свет за ее спиной гаснет, затем гаснет свет в прихожей. В доме снова наступает темнота. Я еще немного стою, не двигаясь. Непонятно, что делать. Мэй могла лечь спать, а могла пойти в темноте на кухню выпить стакан воды. Может, прямо сейчас она стоит у раковины за одним из этих темных окон, глядит на ночь и делает медленные глотки.

Я жду, думая, идти в сарай или развернуться и пойти домой. Прохожу вдоль кромки леса, затем отрываюсь от нее и направляюсь к сараю. Зная, что в тени сарая меня никто не увидит, я иду к двери. Дверь плавно скользит. WD-40 уже не нужен. Думаю, за последние дни их смазывали больше, чем за все предшествующие годы.

Сладкий запах сена и тепла ударяет в меня, вызывая условный рефлекс. Рот мгновенно наполняется слюной. Захожу в последнее стойло слева – я дала всем коровам имена: Кора, Лора, Мора и так далее. Эту корову я зову Дорой. Я плюхаюсь на колючее сено рядом с Дорой. Одно ее ухо дергается, отгоняя сонную муху. Измученная до мозга костей, уставшая телом, разумом и душой, если она у меня есть, я падаю на ее бархатистую шкуру и пью.

XXXIII

Сейду и Дероше сожгли мой дом дотла в искрящихся первых лучах январского утра. Но они не выгоняли меня из города. Я смотрела из-за деревьев, как черный дым поднимался в кристально-голубое небо. А потом начала восхождение на Монблан.

Обычно эти крутые снежные склоны, столь популярные у европейских лыжников, выглядели снизу как блошиный цирк, кишащий крохотными пылинками, то взбирающимися вверх, то слетающими вниз на своих микроскопических лыжах, но в эту зиму белые просторы девственны и безмолвны. Во время войны даже у самых заядлых альпинистов нашлись более насущные заботы, чем зимние развлечения.

Я знала о заброшенном лыжном домике примерно в миле над городом, где можно было остановиться, и направилась туда. Каменный дом с широкой сводчатой бревенчатой крышей приютился прямо на склоне горы. Окна были грязные, полы гнилые и пыльные, и грызуны копошились всю ночь, пока я не начала их ловить и убивать, это место вполне подходило мне – такое же пустое, заброшенное, темное. Здесь не было ни намека на домашний уют, ни шкафов, чтобы скрыть отсутствие еды. Просто сырая голая пещера для чудовища.

Я бы ушла из Шамони, если бы не дети. Сейду намекнул, что я подвергаю их опасности, может быть, даже сама представляю для них опасность, но я не могла в это поверить. Все, что я делала, было направлено на то, чтобы обеспечить их безопасность, и нельзя было оставлять их сейчас, когда они все недоедали, а еврейские дети ежедневно заползали в подпол, чтобы привыкать лежать в полной тишине. Только не сейчас, когда немцы так близко.

Ночью я спустилась из своего укрытия. Проскользнув между деревьями, я заглянула в приют. Детям, вероятно, сказали, что я погибла в пожаре, охватившем мой дом. Анаис, вероятно, сказали то же самое, и было ужасно больно думать о моих учениках, оплакивающих бессмысленную потерю учительницы вдобавок ко всему тому, что они уже потеряли или боялись потерять.

Может, убить Сейду и Дероше? Убивать стало для меня легко, и они были единственными, кто знал мой секрет, единственной преградой между мной и тем, что мне дорого. Но виноваты ли они? Возможно, они всего лишь пешки в руках более могущественной силы: бог безвременья наконец заметил мои непогашенные долги и послал двух глупцов, чтобы свести счеты. Разве можно остановить бога безвременья, когда он избрал тебя своей жертвой?

Кто бы ни был на самом деле виноват – те двое или Чернобог, или я сама, – случившееся уже не исправить. Я не могла воскреснуть из мертвых и придумать ложь, чтобы объяснить это. Даже если бы мне это удалось, все равно рано или поздно пришлось бы всего лишиться. Я не старела. Этот факт, очевидный для всех, можно объяснять хорошим здоровьем и лечебными травами лишь какое-то время. Это не могло длиться вечно.

Я продолжала охотиться, как на животных, так и на солдат, по-прежнему ощущая неотступное присутствие некой сущности, которая заставляла меня постоянно оглядываться через плечо. Животных я оставляла на пороге приюта. Солдат бросала мертвыми в снег за лыжным домиком. Я не пыталась их скрыть. Ночью из-за туш дрались волки, а днем симпатичная пятнистая рысь деликатно рылась в обледеневших останках. Если бы немцы по какой-то причине дошли до моего нового жилища, они бы легко нашли обглоданные кости своих однополчан. Пусть. Мне было все равно. На высоких склонах мне приходилось беспокоиться только