Бог безвременья - Жаклин Холланд

Я поворачиваю кресло лицом к картонным коробкам, расставленным вдоль стены. Одна полна журналов об интерьере и дизайне. В другой коробке, судя по всему, хранятся документы: папки с таблицами, квитанциями и счетами. В третьей свалены художественные принадлежности. Коробочки с чертежными ручками всех цветов радуги, набор акварельных красок, которыми активно пользовались, папки с образцами колеров, обивочных лент и тканей.

Внизу стопка альбомов для рисования. Я достаю альбомы и пролистываю их. В них полно рисунков, профессиональных дизайнерских проектов комнат и мебели, нарисованных ручкой или цветным карандашом, а затем раскрашенных акварелью. К некоторым приклеены образцы красок или небольшие квадратики обоев. Итак, Кэтрин действительно занималась дизайном интерьеров. Подтверждение хотя бы одного этого небольшого факта меня воодушевляет. Она не совсем мираж, как мне начинало казаться, фальшивый бесплотный образ, который так и не превращается ни во что осязаемое.

Я достаю еще один альбом для рисования и пролистываю его. В нем модные иллюстрации и зарисовки фигур. Изящные женщины хмурятся, принимая неестественные позы, и демонстрируют туалеты. Потом несколько пустых страниц, а за ними мальчик. Это мальчик с растрепанными темными волосами и большими блестящими глазами, такими же, как у Лео, но глаза глубже посажены, брови толще и прямее. Рот тоже немного другой формы, губы более изогнуты. На подбородке ямочка, которой нет у Лео.

Когда я вижу первый рисунок, я думаю, что это Лео, но он плохо нарисован, но рисунков с этим мальчиком много, и черты его лица повторяются. Это Макс. Не жираф, а мальчик, брат, сын, погибший в машине. По вине Лео. Макс, чье имя и все напоминающее о нем тщательно исключены из этого дома и из разговоров, но чье присутствие, даже после смерти, столь же осязаемо, как и при жизни.

Снова и снова я вижу рисунки с этим мальчиком – в фас, в профиль, он смеется, хмурится, спит. Есть несколько рисунков, на которых он спит, каждый раз свернувшись калачиком на боку, головой на подушке из своих растрепанных волос. Встретив на нескольких страницах один и тот же рисунок, в одной и той же характерной позе, меня осеняет мысль, от которой перехватывает дыхание. Может быть… может быть, так он выглядел, когда его нашли? В багажнике? Не спит, а…

Переворачиваю последнюю страницу, и из альбома лицевой стороной вниз выскальзывает фотография и падает мне на колени. В ней дыра, края дыры кривые и неровные. Я переворачиваю фотографию.

Это фотография двух детей, один совсем малыш лет трех, а другой почти еще младенец, ему где-то год. Оба одеты в свитера, пальто и шапки-ушанки. Старший сидит на скамейке в парке, а младший устроился у него на коленях. Позади и вокруг них раскинуты ветки дерева с белыми цветами. Старший ребенок – я полагаю, Лео – крепко обнимает младшего, не давая ему вывернуться, он явно к нему очень привязан. Макс ухмыляется редкозубым ртом и игриво вырывается из объятий брата. Выражение лица Лео невозможно разобрать, потому что оно стерто. Дырка, прожженная, скорее всего, кончиком сигареты, полностью лишила его лица.

Я смотрю на фотографию долго, минут десять, пытаясь представить себе некую цепь физических событий, некое гипотетическое происшествие, которое чисто случайно могло испортить фотографию. Наконец, закрываю альбом и бросаю его на пол перед собой. Какое-то время просто сижу и смотрю на него с грустью и отвращением. Чувство растет, смешивается с гневом, пока гнев не переполняет меня. Могла ли Кэтрин взять сигарету и выжечь лицо Лео на фотографии? Может ли ее реакция на трагедию, случившуюся с ее детьми, быть гневом? Может ли она обвинять маленького мальчика? Может ли она злиться на своего маленького сына, который был не только преступником, но и жертвой?

Встаю, подхожу к раздвижной стеклянной двери и гляжу наружу. Свет с соседского подъезда разрезает двор на две части: светлую и темную. Эта совершенно неугомонная собака, которую все еще беспокоит мое присутствие, мечется взад и вперед, то в тонкую полоску света, то назад в темноту, потом обратно.

Свет и тьма, странно, как близко они могут быть друг к другу. Можно стоять в свете, и видеть все ясно, как днем, а потом шагнуть влево и ослепнуть в полной темноте. Кто знает, что там? Кто знает? Кто знает, что думают другие люди? Ты видишь их или думаешь, что видишь – их черты, жесты, действия, словно на свету, – но все это окутано непроницаемой тьмой.

Представляю себе, как Лео стоит под палящим солнцем, слышит крики матери, смотрит, как скорая помощь увозит его брата. Лео на похоронах своего брата в крошечном костюмчике. Лео кашляет в рукав матери. Маленькое, счастливое лицо Лео тает и плавится под ее сигаретой. Лео боится играть в собственном дворе из-за этой собаки. Эта рычащая, лающая, злобная, сумасшедшая собака. Лео окружен одними недоброжелателями. Все лают и рычат. Ни капли милосердия, ни капли сострадания.

В животе разливается тепло от голода и закипающей ярости. Я смотрю на собаку и думаю, а почему бы и нет? Одной злобной рычащей тварью, пугающей Лео, меньше.

Я тянусь к ручке раздвижной стеклянной двери и думаю, правда, а почему бы и нет?

XXXI

Сначала я закапывала солдат так же, как и первого, прямо там, где они упали, в снег, но так не могло продолжаться долго – во время весенней оттепели моя тайна раскроется, и последствия будут непоправимы. Кроме того, столько крови мне было сразу не выпить, а видеть, сколько ее уходит впустую, было невыносимо. До сих пор я только и делала, что едва выживала, и не могла устоять перед возможностью сделать запас на тяжелые времена, которые могут быть впереди.

Я начала таскать тела домой и складывать их в дровяной сарай за домом, чтобы потом слить и сохранить кровь. Это была очень холодная зима, в сарае стоял ледяной холод, идеально подходивший для хранения, и о запахе разложения можно было не волноваться. Я сливала кровь в жестяные ведра для молока, а трупы складывала в угол, чтобы избавиться от них позже.

Безумное ночное напряжение сказывалось на мне днем. Я с трудом добиралась до школы по утрам, зевала на протяжении всего дня, а потом тащилась домой, чтобы поспать несколько часов до наступления темноты.

– Мадам! – дразнили меня дети. – Вы отчего такая усталая? У вас