Бог безвременья - Жаклин Холланд

– Предательница! Коллаборационистка! – во все горло закричал Сейду. – Это все она! Она во всем виновата!

Слова поразили меня почти так же сильно, как и пули. Я посмотрела на толпу. Анаис была там, трое мужчин сдерживали ее, но она больше не звала меня по имени. В ее глазах застыли смятение и страх.

Какое это имело значение? Все это. Бог конца, бог безвременья добился своего и не допустит, чтобы на обломках остались хотя бы обрывки воспоминаний. Я медленно отвернулась от Сейду, лежащего на земле и все еще истекающего кровью, Алена, стоящего на коленях рядом с ним, и моих соседей, сбившихся в кучу и перешептывающихся. Повернулась и ушла.

Полубегом, полуползком, задыхаясь, оставляя за собой кровавый след вместо хлебных крошек, я убежала. Я все бежала и бежала. И так и не узнала, что случилось с еврейскими детьми – Софи и Яковом, Мишилиной и Менделем – выжили они или умерли.

XXXIV

Как сквозь туман, до меня доносится голос.

Птичий щебет. Птичий голос, кудахтанье.

– Дамы! – приговаривает кто-то веселым, певучим голосом. – Цыпочки!

Еще одна переливчатая трель. Затем слова:

– Отдайте их сейчас же, дамы. Вы знаете, что делать.

Мои веки болезненно отрываются друг от друга, и сквозь щель в двух далеких деревянных перекладинах я вижу полоску голубого неба цвета индиго. Мои глаза покрыты наждачной бумагой. Что-то острое неловко вонзается в тело.

– Итак, дамы, я знаю, что вы прячетесь где-то здесь. Какая всем нам радость от того, что я наступлю на яйцо, спрятанное вами в соломе?

Поблизости слышится утренний щебет птиц, и я вздрагиваю, пронзенная ужасом.

Я заснула.

Я проспала всю ночь в сарае.

Эмерсоны проснулись. Кто-то из них прямо сейчас может идти в коровник доить коров. Если бы я проспала подольше, то могла бы проснуться от того, что кто-то из них трясет меня за плечо. Новые волны страха накатывают на меня одна за другой.

Я смотрю вниз. Дора все еще лежит, склонив голову на ноги.

В стойле напротив стоит другая корова и глядит на меня, методично пережевывая сено.

Мои ноги и руки затекли. В панике, пытаясь сбежать, я упираюсь в широкую спину Доры, чтобы встать. Неважно, проснется ли она сейчас, все коровы уже проснулись. Но она не просыпается. Она вообще не двигается. Я снова прижимаюсь к ней, и все внутри, каждая клеточка моего тела трепещет от отчаяния.

– Нет, нет, нет, нет, нет, – шепчу я, проводя руками по ее шкуре. Ее тело одеревенело. Жизненное тепло, которым я наслаждалась все эти ночи, угасает. Я в ужасе прикрываю рот рукой. Затем я переступаю через нее, смотрю вниз и отвожу взгляд. Ее глаза, стеклянные коричневые шарики, ничего не видят. Я заснула, присосавшись к ней, как клещ или пиявка, и всю ночь пила.

– Ага! Так это твое новое место, да, Беатрис?

Мэй. Боже мой, она совсем рядом, во дворе.

– Что ж, мэм, я думаю, можно приступать к сбору.

Выходить через дверь сарая нельзя. Мэй в курятнике. Может быть, она и не выйдет, но если выйдет, мы столкнемся друг с другом.

Я поднимаю глаза к дверям на чердак, откуда просачивается ударивший мне в глаза при пробуждении свет, и выбираюсь из стойла так тихо, как только могу, а затем поднимаюсь по лестнице. С лестницы мне видно Дору целиком – она лежит, свернулась калачиком на полу стойла. Она заснула навсегда, и виной этому я.

Ползу через сено на чердаке к дверям, пригибаюсь за ними и выглядываю в щель. Толстые белые цветочные лепестки медленно падают с неба. По крайней мере, так на первый взгляд выглядят нелепо большие снежинки.

Все белое. Деревья, еще вчера тонкие, словно распухли от снега. Толстое белое одеяло девственно-чистого снега покрывает все – землю, добрых двенадцать футов от дверей чердака и мой путь мимо дома Эмерсонов к деревьям. Я загнала себя в угол с белой краской и теперь собираюсь спрыгнуть на краску и пройти по ней, оставляя за собой диковинные следы. Спрыгнув, я не смогу закрыть за собой двери чердака. Они будут хлопать на ветру, как две большие руки, машущие на прощание.

Слышится металлический звон, который вполне может быть звоном молочных ведер, потом второй голос, более низкий, чем первый, но слов не разобрать.

Приоткрываю двери. Больше ничего не остается делать. Или прыгать, или спускаться и желать Эмерсонам доброго утра. Услышав, как распахивается и шумно стучит дверь сарая, отъезжая по металлическому рельсу, я прыгаю.

Приземляюсь на четвереньки по голени и локти в снег, но снег делает мое приземление мягким и бесшумным. И бегу легко и стремительно, как лиса к своей норе. Я не замедляю свой бег и не оглядываюсь, пока, миновав лес, не выхожу с другой стороны. Дорога полностью засыпана снегом. Осталась лишь широкая санная тропа через лес.

Понятия не имею, который час. В темно-синем небе едва занимается рассвет. Томас и Рамона будут у меня дома в семь тридцать. Это через час или двадцать минут назад?

Пробираюсь туда, где, как мне кажется, должна стоять моя машина, неуклюжей подпрыгивающей походкой, вытаскивая ноги из лунок, образующихся вокруг них с каждым шагом. Впереди белый холмик, в котором я узнаю свою машину, в основном по торчащим, как уши, боковым зеркалам. Я подбегаю к ней, вытаскивая из кармана варежки, чтобы руками сгрести снег с пассажирской двери.

Вспоминаю про баллончик WD-40, который был у меня в кармане, но его там нет. Сгребаю снег, прислушиваясь, не приближается ли с грохотом по дороге автомобиль или грузовик. Эмерсон в погоне за вором. Они уже обнаружили тело Доры? Почти наверняка. Дверь на чердак? Следы? Идут ли они сейчас по следу? Звонят ли в полицию? Занимается ли полиция дохлыми коровами? Наверное, да. Коровы стоят денег.

Наконец я открываю пассажирскую дверь, проползаю через сиденье, вставляю ключ в зажигание и поворачиваю его. Двигатель вращается, но не заводится.

– О, пожалуйста, ma vilaine fille [78]. Красавица моя, милочка, только заведись, пожалуйста.

Двигатель взревывает. Датчики приборной панели мерцают, гаснут, двигатель почти глохнет, но не до конца, затем датчики загораются и остаются гореть.

– О мерси, мерси, мерси.

На часах магнитолы 6:58. Тридцать две минуты до прихода Томаса и Рамоны с отцом. Машина