журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

насыпать. Выпить у Михаила есть на что: из-за плеча не выглядывает. Он и не „просыхает". И ковров у него в доме было много — на всех стенках висели. Сейчас их и паласы синтетические с пола сняли, рулонами свернули, поставили за шифоньером. Жена его сказала: от них у нее аллергия. И от громкого телевизора у нее аллергия тоже. В общем, все ценное с глаз убрали. Может, тому какая другая причина есть.

Колхозные специалисты...

Главный инженер. Агроном. Зоотехник и... другие — десять человек обозначены в конторе табличками на дверях кабинетов. Это некая каста. Новый экстракт деревни. Поведенческое их бытие определяется тем, что они вершат. Амбиции их подготовлены городом, институтами, техникумами. Старые специалисты, понуждаемые опытом, с деревенским людом запанибрата. Молодые все деревенское отторгают. Ими набран за годы учебы в институте внешний эпатаж города.

И они теперь носители духовных истин жизни. Свою культуру они набрали не за книгами в университетских библиотеках, не на галерках театров, а в пьяном общежитском балдеже, где рядом с конспектами, выклянченными у девчонок, липкие бутылки агдама. Гремел и подпрыгивал в углу комнаты магнитофон. И стояла неделями немытая посуда. И рвало от суррогатных смешений! в раковины, к которым утром было не подступиться.

Надираясь, навалявшись в пьяни, растрачивая вместе со стипендией родительские переводы, вобрав студенческую фанаберию, кураж, лоск, лексику, но не вобрав культуру, они в деревню несут образ, некую маску высокой особости, подвергая издевке все деревенское, как бы чуждое им. Кое-как справляют свои обязанности, принимая немалые оклады и узаконенные привилегии. Живут в своей деревне, изолируясь от людей и коснея в амбициях. Жизнь свою оценивают с демонстративным небрежением:,,А... живем здесь, в дерьме возимся".

Однако так на самом деле не думают. На машинах своих по округе шастают, жизнь свою творят. Вся другая жизнь — не их жизнь. Новые деревенские интеллигенты зоотехник Гриша Пырков и ветеринар Петя Лыткин не обременены гражданским подвижничеством. Живут в деревне энергично, взахлеб. Нет, Гриша Пырков, точно, подвижник: движется на своей машине за вениками, калиной, грибами. Весь в деле. Весь в блаженстве. Перед людьми ему даже машину притормаживать не хочется: пешеходы на деревенской улице — помеха: „Мельтешат перед колесами. Разбросал бы всех". В двери в Грише Пыркову и Пете Лыткину не постучишься...

* * *

Сергей никак не мог объяснить себе, кто он такой. Ну откуда взялся? Что за память беспокоит его? Это будто зовы какой-то чужой неуправляемой энергии. Наверное, далекие прародители его, при виде знакомой округи, являются ему безгласной силой, не открывающейся другим, не дожили там далеко, не долюбили, не дотосковали, не доудивлялись и... открылись в нем. Зрительный мир их, никогда не воссоздающийся, преображается в желанные звуковые галлюцинации. Неумолимым звучанием они говорят с ним и просят у него ответа. Эта радостная память их длится мгновения. И он ищет встречи с ней.

О существовании такого чувства никто не предполагает и никто не верит. НЕЧТО... Но ведь оно рядом, это НЕЧТО. „Я не могу от него оторваться. Сильнее этого ничего не бывает. Оно беспокойно. Требует выхода. А если честнее обозначить его — оно агрессивно, требует не единственного, а широкого захвата: если его знаешь — показывай, делись им, заражай его всесильным светом. Оно не только твое — оно всеобщее".

Недавно Сергей пошел за деревню на Черное озеро в угол. Там оно, за ивами, раздавалось и уходило в камышовую неподступную пойму. Деревенские ребятишки так и не знают, где оно заканчивается, это длинное озеро.

Он спустился вниз к чапыжнику, обрамившему берега, по тропинке пробрался к воде. Помнил: там старик Самошин всегда прятал свою лодку. Лодка была на месте, прихваченная цепью и замком к колу. Сергей нашел весло, подсунутое под сухую резинку в кочкарнике. Раскачал и вынул крепь с тяжелой цепью и вместе с колом забросил в лодку. Взял лодку за нос, вытолкнул в воду и запрыгнул. Когда оттолкнулся веслом, сел на сиденье, лодка поколыхалась и успокоилась. И сразу охватила тихая прохлада, исходящая от воды. Сергей не трогал гладь веслом, сидел неподвижно, а лодка медленно, еще от первого толчка, двигалась мимо разлапистых листьев, кувшинок и длинных, как лианы, корней, уходящих в глубину. А на воде разлилось солнце. У другого берега лежала на воде тень от подступившей стеной согорной чащобы. Сергей неспешно плыл у этой стены. Мимо продвигались тростник, высокие и тоненькие березки, штрихующие спутанную темноту ракитника. Казалось, неподвижно стоит белый гребешок согорных березок. Все здесь нетронуто — недоступен этот берег человеку. Начавшая созревать черемуха, осыпная, свисала с вознесшейся кроны. В глубине, теневом холодке, разваливая плети, под резными листьями, не таясь, нахально открывалась крупная смородина. А вот и... калина. Сергей даже замер от узнавания. Какой рясный и тяжелый куст! На ветвях, под вялыми листьями, провисали сдвоенные гроздья. Розетки. Такие красные. Такие тяжелые. Как они хрупко обламываются. Как сломленные, на сдвоенных рогатках с сухим отросточком по середине, они увесисто падают в мешок! „Мешок набивался, полнел. По бокам его выпирали упругие комельки. Он вываливал на подстилку на полу эту наломанную калину. Мать садилась рядом, молодая, с добрым светом в руках. Расхваливала калину, радовалась, любовалась. Вместе они очищали листья с веточек, складывали гроздь к грозди в пучки,связывали веревочками"...

Проплыл куст калины. Подступила стена зеленого камыша и опрокинулось его отражение в неподвижной глубине. Сергей опустил в воду руку.

Встречная ее плоть отдавала назад ладонь. Он будто стеклянный пласт раздвигал. Пересек дорогу сплошной островок ряски. Лодка, не чувствуя ее податливой пеленки, прошла тихо. И опять Сергей приостановился, не стал подталкивать лодку движением весла. Сидел. И чего-то не хватало ему. Хотелось разговаривать. Нет... не разговаривать — молчать не хотелось. „Ничего вы не понимаете, что я хочу сказать. Вода какая чистая"... И все? „Все"... „И еще... вон калина висит. И солнце на ней. Потрогай ладонью кисти. Какие грузные зонтики. Красные Холодные"...

— Серега, ты это... волну не гони, — скажут. — Чекнулся, что ли? Это ты Надьке мозги пудри. А то начинает: тема... мелодия... Кончай... Вот рыбки бы наловить на этой глубине или у деда Самошина в байдонках пошарить на шербу. Попробуем, а... Серега?

Был он на Черном озере...

И пошел на луга к Мне, где в детстве купался.

И увидел...

От самого спуска в пойму через нижние луга высился высокий глинистый вал. Разрезал он пойменную даль, каждый год зеленеющую после ухода речного разлива. Виделась раньше узкая конная