Жестокие всходы - Тимофей Николайцев

Ожидая, пока Симон приблизится, Луций сунул руку в прорезь своей накидки, нащупал под ней притороченный к поясу кисет. Не извлекая его наружу, он проник внутрь пальцами… пошевелил ими среди мягкого и сыпучего, прикидывая — хватит ли? Когда он изгонит Духовников из Храма и сам поселится в нём — вот тогда в распоряжении Луция будет сколько угодно горючего зелья. Пока же его приходилось готовить самому, наспех, и Луций ничего не мог с этим поделать — чем больше посторонних примесей попадало в готовое зелье, тем хуже оно хранилось. То, что Луций намерен был изготовить прямо сейчас — скисло и свернулось бы за несколько минут, задумай он запасать его впрок.

Не глядя, он протянул руку — отломил одну из полынных верхушек и тщательно растёр её в пригоршне. Жёсткая шелуха ранила кожу, но Луций уже давно перестал обращать на это внимание. Он осторожно просеивал размятую зелень, роняя её сквозь пальцы — пока не осталась одна тяжёлая, красящая собой складки его кожи, пыльца. Добыв её достаточно, Луций зажал пыльцу в кулаке и зачерпнул из кисета на другою ладонь толику пепла, что поднял с земли в доме старого Линча… в своём теперешнем доме.

Старшина Симон, уже подошедший достаточно близко — догадался, что это такое… шарахнулся прочь, едва не припустившись бежать.

— Куда собрался? — нахмуриваясь, осадил его Луций.

Тот сгорбился и вернулся, остановившись напротив. Плечи его подрагивали.

Тогда Луций с хлопком соединил обе ладони — разом смешав содержимое правой и левой. Какая-то часть ядовитого пепла вылетела наружу и рассеялась тонким облачком на ветру. Симон перхнул горлом и совсем перестал дышать… стоял так несколько мгновений, сдерживая подступающий кашель. Потом не выдержал — закашлялся пригоршню, укрывая лицо рукавом. Его борода утопила в себе ладонь, плечи заходили ходуном…

Тем временем Луций высыпал из ладоней смесь пыльцы и пепла — внутрь сундука. Шелестящее копошение прекратилось на миг… потом вскипело с новой силой. Теперь следовало торопиться.

Симон кашлял, выворачивая натугой легкие. Щёки его пошли пунцовыми пятнами. Это было очень хорошо — слёзы и прочие жидкости тела, необходимые ингредиенты зелья. Пот подойдёт и конский… Глина благословляет лишь пот от тяжкого труда, а никто на свете не трудится тяжелее лошади.

— Дай мне нож свой и свою плоть… — велел возчику Луций.

Казалось, тот уже совсем не понимал, что от него хотят. Но, в перерывах между приступами кашля, сунул руку за пазуху и зашарил там, потом протянул ему нож — костяной рукояткой вперёд.

И Луций накрыл его руку своей… получилось это лишь отчасти — мосластый кулак возчика лишь самую малость уступал копыту его пегогривого. Но от первого же прикосновения щуплых пальцев Луция — кулак здоровяка послушно сжался вокруг лезвия. Луций потянул рукоятку ножа к себе, и тот выдвинулся из кулака своего хозяина с тем скоблящим звуком, с которым клинок покидает ножны… рассекая по пути дубленую кожу ладони. Возчик покорно терпел, только выкашливал из себя стоны. Когда, подчиняясь торопливому кивку, он раскрыл пятерню — кровь брызнула на накидку Луция, на отворот капюшона, часто закапала с Симонова кулака и, наконец, полилась ручьем. Придерживая старшину за крепкое запястье, Луций кое-как направлял эту кровяную лейку. Возчик дёргал рукой, и много крови пролилось бесцельно — на крышку сундука, на землю вокруг него, багровыми кляксами окропило внешние стенки. Но попало и внутрь — в сундуке разом заскворчало, будто плюхнули жира на горячую сковороду. Знакомый синевато‑жёлтый парок заклубился, возносясь, и жарко лизнул ноздри. Обозный старшина сложился вдвое, окончательно переломленный кашлем, и Луций, наконец, отпустил его прочь. Пока Симон был больше ему не нужен.

Запятнанный кровью нож Луций небрежно швырнул возчику во след.

А в сундуке уже кипело — вспениваясь и тут же загустевая.

Вязкая масса, родившаяся от смешанных его руками пяти сущностей мира — усмирённого огнём праха… семени мира сухих, стоящих так, как стоят живые… крови, пролитой покорно… слёз, выточенных болью… пота, выжатого трудом — этот пахучий мед, от которого не отмыть рук, от которого не расклеить глаз и рта не разлепить, которым и поджигают двери Приговорённых, ибо только смешением всех этих сущностей и дышат строгие боги…

Луций опять чувствовал горячие приливы восторга — Дыхание богов опаляет, звук их Голосов внушает трепет… Жар их Взгляда сшелушивает кожу до волдырей, и ужасна участь того, кто поймал этот Взгляд глазами своими…

Из бархатных внутренностей сундука высоко прыгнул трескучий огонь — разбежался по бахроме сорняка, растущего вокруг, дохнул дымом от понуро загоревшегося забора. Жуки, по-прежнему не переставая копошиться и карабкаться один на другого — звонко щёлкали в огне… Потом пламя перелилось через край и закрыло им выход… испепелило их надежду, закончило их эпоху…

— Всё! — сказал Луций, глядя как скругляются деревянные углы, обглоданные огнём. — Конец…

Сундук пылал посреди сорной травы, как огромная головня, и мухи — чёрным столбом танцевали поверх.

Хрипела, задыхаясь Сивая. Сквозь наносимый дым было видно, как маленький перепуганный Уда распутывает постромки, выпрягая её из оглоблей.

Было видно, как кашляет, повисая на хомуте, обозный старшина Симон — столь же маленький и кривобокий. Должно быть — этот дым, клубясь между ними и Луцием, так искажал зрение… или Луций и взаправду сделался сейчас тем огромным, тёмным и безжалостным духом, что жил у него внутри — и он вознёсся над городом, в трещинах каменных улиц которого так же беспомощно копошились никчёмные букашки людей.

Луций глянул себе под ноги — город сейчас и впрямь выглядел тонкой сухой скорлупой, высушенной ветром…, но отсюда, с высоты своего нового роста, Луций уже не видел в этом ничего страшного. Всё однажды истончается до предела, ниже которого лишь чёрная топь, что заменит когда-нибудь это пустое небо. Не было никакого сожаления по этому поводу. Само время однажды — пойдёт трещинами и рассыплется в прах…

…ТАК БУДЕТ ОДНАЖДЫ… — глухо сказал голос-внутри-всего-города.

…Будет… — эхом повторил за ним Луций.

…А ПОКА — МЫ БУДЕМ СМОТРЕТЬ В ОГОНЬ… — решили они оба.

И тёмный дух, стоящий высоко-высоко над всем видимым, вернулся в Луция и улёгся на дно его души — тот вспомнил о близости огня и отступил поспешно, волоча за собой тяжесть кирки и отряхивая жадные искры с тлеющей полы отцовской накидки…

Глава 30 (слюнявая, как мысли о грядущем…)

Обоз ушёл восвояси, не дождавшись своего старшины. Лука, Фома и