Жестокие всходы - Тимофей Николайцев

«Рано или поздно, но Глина примет в себя всех! Без всяких исключений!» — так твердили Духовники, и это оказалось правдой.

Отец рассказывал, что именно после этого случая Городские Головы и признали власть Глины окончательной и призвали всех горожан склониться перед Колодцем. И город перестал быть ремесленным… перестал быть Вольным. Говорил, что ещё и двух десятков лет с той поры ещё не прошло…. Да, странно текло время под этим дождём — Луций уже почти забыл о всех, кто сгорел в пылающем доме, но эти отцовские слова почему‑то помнил отчётливо, как только что произнесённые.

Теперь на том же привычном людям месте — вечно раскисал неширокий, шагов двадцать в поперечнике, кратер… до краёв заполненный жидким и вязким. И людей теперь хоронили, как положено — без разбору отдавали тела Глине, а уж та прибирала их по своему усмотрению. Должно быть, похоронная Яма не слишком уступала по глубине самому Колодцу — за неполных два десятка лет столько покойников съехали в неё по наклонной доске вперёд ногами, что без сомнения заполнили бы своими телами любую дыру в земле, если б та имела осязаемое дно.

Хотя, кто знает — может и впрямь Глина растворяет в себе тела, оставляя навеки твёрдыми лишь людские головы. Ведь откуда-то даже их равнинном краю появляются в земле странные, почти круглые камни. Говорят, что изредка они даже сохраняют часть черт с тех сторон, где у них когда‑то были лица…

Мать не пошла в Похоронную Яму — сгинула в огне, развеялась тем прахом, от которого болеют лошади…

И отец — тоже не достался Яме… Отец же был шахтным мастером, в шахте он и пропал… И что вообще делал этот человек в нашем городе — среди ровных как стол полей, где даже уголь для печей и каминов был только привозной, или древесный? Насколько знал Луций — отец никогда не числился среди уроженцев города. И никогда не пытался сойти здесь за своего — настолько, что нарёк сына странным для местного уха чужеземным именем, которое даже тётка Хана долго не могла толком запомнить. Как он встретил в этом городе молодую смазливую бабёнку, которую потом и обрюхатил? Луций теперь старательно кривил рот, когда в голове вдруг всплывало заплаканное лицо матери, или даже просто вспоминалось само это слово…

Ехали долго — так что Луций успел вдоволь подумать о всяком таком… К его облегчению, воспоминания всё же были не так глубоки, как Яма, к которой они ехали. А мысли и вовсе оказались слишком непоседливыми — едва тележный обод налетал на камень, они тотчас прыскали по сторонам, будто стайка напуганных воробьёв… и исчезали они так же бесследно, как однажды исчезли и воробьи из этого неба.

Под дождём окольная дорога мгновенно раскисла. Телега и так вязла в ней, да ещё и лошади постоянно артачились — после той памятной поездки все три коняги стали странно реагировать на чавканье грязи у себя под копытами. Бледная кобыла — роняла голову к самым копытам глазом и отводила на сторону хвост, когда ей чудилось, что хлябь земная вот-вот опять расступится… Её даже пришлось перепрячь в середину, на место коренной. Ревнивый Уда то и дело охаживал свою кобылу вожжами, будто мстя ей за что-то… Симон — тот сидел молча и криво, опираясь одним сапогом о подвижную оглоблю. Когда прибыли на место, и перед лошадьми вспучились травяные гривы, что кольцом окружали Яму — он спрыгнул, схватил битюга под уздцы, и осторожным шагом подвёл всю упряжку на самый край.

Пегогривый конь, что тянул с этой стороны — мучительно косил туда глазом и раздувал ноздри…

Когда Луций распорядился, что им надлежит сделать — ни Симон, ни даже Уда, не стали терять время на охи и ахи. Они молча развернули телегу задком к глиняному озеру, как всегда поступали городские возчики, когда свозили к Похоронной Яме очередного покойника или целую покойницкую партию. Потом, обойдя телегу, они поочерёдно опятиуглили каждое тележное колесо и каждое лошадиное копыто… как будто в такой дождь, да ещё в Воскресенье, кто-то мог увидеть их здесь и всполошиться раньше времени. Луцию было плевать, но он особенно не возражал — пусть скрытничают, и пусть истово соблюдают Ритуал, если им так спокойнее. Тому, что они собирались сделать дальше — всё равно невозможно было подобрать оправданий, если их заметят…

А дальше они делали вот что — выбили шкворни из оглобельных шарниров, и отцепили телегу, соединив свободные концы оглобель поперечной жердью‑волокушей. А уж к той — закрепили железную цепь с трёхрогой «кошкой» на противоположном конце. Потом Симон, опасно утопая сапогами с близкого краю — повёл освобождённую от телеги конную тройку вокруг Похоронной Ямы, оставив «кошку» на попечение Уды. С ими брошенной телеги Луций наблюдал сквозь дождь, как он разворачивает лошадей к Яме хвостами, и как понукает их. Звеня, начала разматываться цепь… «кошка» пошевелилась в грязи и вдруг прыгнула следом за цепью — сразу угодив почти в середину кратера и моментально утопнув в нём.

Луций поспешил привстать в телеге, чтобы плюнуть туда же… и плевок был ритуальным, естественно…

Но ни первая, ни вторая попытка ничего не дали — каждый раз цепь выматывалась из Похоронной Ямы и выволакивала трёхрогую снасть пустой. Тогда возчики менялись местами — Симон, не жалуясь и даже не обращая внимания на дождь, вёл упряжку вокруг кратера, а Уда бежал сторожить «кошку», чтоб та раньше времени не уволоклась следом за лошадьми.

На третью проходку «кошка» вывернула на поверхность глиняного озера какого‑то тощего шаромыгу… видимо, брошенного в Яму совсем недавно. Его оттащили поближе к краю — чтобы случайно не зацепить в следующий раз. Там Симон попятил лошадей задом, а Уда, дёргая за вожжу, которой заранее законтрил «кошку» — извлёк острие одного из крюков, застрявшее меж тесных рёбер мертвеца.

Это было всё равно, что наугад таскать сонных лягушек из переполненного болота — в поисках той одной, предназначенной для поцелуя… Луций криво усмехнулся — почти не сомневаясь, что лишь пятый заход покажется на поверхность с тем уловом, который и был ему нужен. Дело совсем не в «свежести» трупа — глиняная тесто и не будучи Священным настолько хорошо прекращала всякие процессы гниения, что даже утопленника-почтмейстера и того не раздуло было в ней сильнее прежнего.

А что до Курца…

Их