Лилит - Никки Мармери

пальм, ни прохладной тени. Не осталось сочных плодов, ароматных рощ, пышных лужаек. Не видно ни резвящихся козлят, ни ласковых коров, ни воркующих голубей. Исчез заросший шалфеем луг, нет больше увенчанного миртом высокого берега, давно пересох пруд, где я когда-то купалась и смывала с себя семя Адамова греха.

Без заботы, без ухода все пропало.

Что же осталось?

Голая долина, все еще скрытая от чужих глаз каменистыми холмами. Лишь два дерева уцелели: неожиданные, словно не на своем месте, пышущие жизнью среди опустошенной котловины.

На одном из них – тонком, покрытом яркими листьями – по-прежнему висят плоды. Сияющие, благоуханные, сверкающие рубинами гранаты, которых когда-то вкусила я и которые когда-то предложила Еве. Плоды, которые принесли в наш мир мудрость – и проклятие всем женщинам, чтобы не дать ей распространится. Другое дерево – пальма, высокая и дающая тень, согнувшаяся под тяжестью гроздьев фиников. У ее корней в землю все еще воткнут некогда блестящий меч. Под деревом, в прохладной тени широких листьев в полудреме распластались три фигуры.

– Да быть того не может! – восклицает Самаэль. – Почему они все еще здесь?! Почему выжили, когда все погибло?

Сеной, Сансеной и Самангелоф в лохмотьях древних одежд тихо похрапывают.

Я пинаю ближайшего ангела. Сеной что-то бормочет, дергая ногой, словно спящий пес. Самаэль пинает Сансеноя посильнее, и тот взвизгивает во сне. Самангелоф просыпается и встает, отшатнувшись при виде нас.

– Ага! – восклицает он, опомнившись. – Вернулись на место преступления, проклятые демоны ночи! Сатанинские отродья, чудовищные пособники, распутные скоты…

– Угомонись, напыщенный серафим! – со стоном обрывает его Самаэль. – Мы это уже сто раз слышали.

Самангелоф пытается провернуть старый трюк. Он обнажает зубы, но они больше не острые: пожелтевшие, тупые, сточившиеся от времени.

– Ничтожества, – насмехается Самаэль. – Что вы здесь делаете, бандиты?

Дряхлый Сеной, уже проснувшийся, подает голос:

– Мы делаем свою работу. Охраняем древо жизни.

– От рук человеческих? – лениво спрашиваю я. – Чтобы люди не жили вечно?

– Так и есть, – кивает он. – И ты это знаешь.

– Но не от нас. – Я обхожу дерево, касаясь пальцем его сухой коры. – Ведь мы и так бессмертны.

Сеной тревожно смотрит на Самангелофа широко раскрытыми глазами, оправляя на себе грязные лохмотья.

– Верно, – признает старший из ангелов. – Вам не запрещено. И что? Вы же не можете желать этих плодов. Что они дадут вам?

Я вытаскиваю из объятий земли меч и протягиваю его рукоятью вперед Самаэлю. Хотя бесчисленные годы и затупили клинок, он легко срубает самую нижнюю гроздь фиников.

– Всемогущий повелевает мне вкусить этот плод. Я не могу не подчиниться.

– Всемогущий ничего не повелевает! – фыркает Самангелоф. – Думаю, теперь мы все знаем, чего Он хочет!

– Ты же не думаешь, что я говорю о Нем? Разумеется, я имею в виду своего Всемогущего.

– Богохульство! Отвратительная ересь! Какие измышления слетают с твоих ядовитых уст! Нет бога, кроме Него! Он сотворил небеса, он сотворил землю, моря и все, что в них есть. Он дарует жизнь, и Он ее забирает. Он – Господь, и другого не существует!

– Тогда давай, скажи мне: если другого не существует, то с чего Ему так ревновать? «Я завистливый Бог!» – кричит Он. К кому же Он ревнует, если Он – единственный?

Ангелы съеживаются, будто подсохшие на солнце виноградины. Они смотрят на нас, разинув рты от удивления и ужаса.

– Вы ждете Его, верно?

Они кивают.

Как по сигналу над головами возникает бледное сияние, и хриплый гул обретает связность.

– Непокорная дочь! – приглушенным голосом говорит Он. – Ты вернулась. Вижу, и мятежного ангела с собой притащила.

– Он моя любовь, моя вторая половина. Впрочем, Тебе этого не понять. Мы здесь для того, чтобы завершить начатое. Сделать то, что Ты замышлял не допустить. Исполнить желание лучшего Бога, чем Ты.

Нетерпеливый гул, слабая вспышка света.

– Нет никакого Бога, кроме Меня!

– Все вы так говорите. Тогда скажи, почему Ты не уничтожил это древо, которое так Тебя пугает? Чей дар оно содержит, что Ты так стремишься его утаить?

Сияние меркнет, мерцает, словно неисправный экран.

– Ты не можешь требовать от Меня ответа! – ревет Он.

Я выпрямляюсь в полный рост.

– Моя Мать дала мне мудрость. Кого хочу, того и спрашиваю.

– У тебя нет Матери!

– Есть. И это дерево – живое тому доказательство. Больше того: и у Тебя тоже есть Мать. Та, от которой Ты появился на заре времен. От которой пошла вся жизнь. Мать всех нас – эта земля.

Яркий свет превращается в чернейшую пустоту. Во все стороны летят искры и с шипением гаснут. Сияние возобновляется, но уже не такое сильное. Раздается озадаченное покашливание.

– Что ж, посмотрим. Мы съедим этот плод, который для нас не запретен. Если Твои утверждения правдивы, ничего не изменится, ведь мы не можем обрести бессмертие, которым и так обладаем.

– А если правы вы? – вопрошает голос. – Что будет тогда?

– Моя Мать вернется, Ее план победит. Люди станут сами себе богами. Всему, что ставит себя выше земли, наступит конец. Твоим головорезам, Твоей чертовой загробной жизни. Тебе.

– А вы? – хмыкает Он. – Вы ведь бессмертны. Какое место в этом новом мире уготовано тебе, похотливая демоница? Какой трон займет твой падший ангел?

Мы с Самаэлем переглядываемся. Об этом мы не говорили. Но в его глазах я вижу, что он знает ответ.

– Думаешь, мы не знаем? – кричит Самаэль. – Мы с радостью уступаем место, чтобы спасти нашего сына. Чтобы спасти всех людей! Какой любящий родитель не поступит точно так же?!

Гробовая тишина, в которой не слышно даже дыхания.

Потом…

– Давайте! – подначивает Он. – Съешьте, если осмелитесь! Посмотрим!

Самаэль протягивает мне горсть спелых фиников и прижимает меня к себе.

– Никого и никогда не любили так, как тебя, – говорит он. – Никто не вынес большего, чем я ради тебя.

Как мне повезло любить и быть любимой равным мужчиной, достойным мужчиной!

Он кормит меня, а я кормлю его. Вкус вязких сладких плодов восхитителен.

Мы ложимся под деревом, крепко взявшись за руки.

Три лица нависают над нами.

– Что происходит? – спрашивает тот, что похож на волка; его затупившиеся зубы сливаются с тонкими губами.

– Разве они должны казаться такими… счастливыми? – удивляется второй.

Перья на его крыльях кажутся огромными: каждый молочно-белый стержень, каждая пластинка опахала видны отчетливо. Никогда прежде я не видела мир с такой ясностью.

– Я сейчас в обморок упаду, – бормочет последний из них, самый нервный. – Просто… Просто…

И тут появляется последнее видение.

Темные пещеры, открытые свету, рушатся. Печальные призраки наконец обретают долгожданный покой. Из тени, некогда бывшей моим сыном, в