Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

ни был, он переживет вид его голой груди, а если для чьих-то нежных чувств это слишком, тем хуже для них. Он не собирался вставать раньше девяти. И уж точно не планировал такой дерьмовый подъем.

Затем он открывает дверь, а там Доджер, она тоже одета во вчерашнее, волосы всклокочены, будто она не удосужилась даже просто пробежаться по ним расческой. Она пытается что-то сказать сквозь рыдания, но вместо слов выходит какая-то смесь звуков и боли, и она бросается ему на грудь, одновременно закрывая глаза. Когда она начинает говорить, ее слова отзываются эхом и внутри, и снаружи его черепа, как будто к реальному миру применили эффект реверберации.

– Она мертва прошлой ночью там был пожар и теперь она мертва дополнительный корпус естественных наук сгорел полностью и она мертва и они позвонили сказать что занятия отменили потому что их негде проводить и она мертва и это наша вина? Это из-за нас?

Нельзя сказать, что она прерывается, чтобы вдохнуть – скорее, просто втянуть в себя воздух, наполняя легкие, которые, должно быть, сдулись, будто воздушные шарики. Отстранившись, Доджер открывает глаза, и на этот раз, когда она начинает говорить, голос звучит только снаружи, так что на мгновение он кажется голосом незнакомки.

– Роджер, Смита мертва, и еще шесть человек. Она стала изучать нашу ненормальную ДНК по нашей просьбе. Она начала разбираться, кто мы такие, по нашей просьбе. Это наша вина?

К Роджеру одновременно приходит две мысли: первая – она не шутит; широко распахнутые от ужаса глаза полны слез. Вторая – они стоят на пороге его квартиры, дверь открыта, и содержание их разговора доступно всем и каждому. Было бы замечательно, если бы их квантовая запутанность позволяла общаться невербально, но этого не случалось раньше, а сейчас не время и не место для проб.

Суть ее слов доходит до него в третью очередь, и то с трудом, словно разум сопротивляется, не желая воспринимать ее слова. Он вовсе отверг бы их, если бы мог, но Роджер отказывает ему в этом праве, и тогда разум отвечает, беспощадно выталкивая сказанное на передний план сознания, и теперь он вынужден сам разбираться с этой информацией.

Роджер протирает глаза.

– Давай, Додж, – говорит он. – Пойдем внутрь. Посмотрим, не осталось ли в кофейнике чего-нибудь со вчерашнего вечера.

Ее любовь к несвежему кофе граничит с сюром. Он видел, как она пьет кофе, который простоял шесть дней и уже в прямом смысле стал животворящим. Если чем-то и можно ее соблазнить, то только этим.

Но уловка не работает.

– Смита мертва, – повторяет она, повышая голос. – Что нам делать?

На соседних окнах колышутся занавески. Может, это просто игра света или мнительность разума, который чувствует себя виноватым, хотя не должен, а может, это просыпаются соседи, и вот-вот случится скандал. Роджер морщится, приобнимает Доджер за плечи и наполовину увлекает, наполовину заталкивает ее в квартиру.

– Давай выпьем кофе, и ты дождешься, пока я проснусь, а затем попробуешь рассказать все заново, медленнее и подробнее, чтобы я тебя понял.

Доджер не сопротивляется. Похоже, так ей даже легче, потому что это значит, что ответственность за дальнейшие действия взял на себя кто-то другой. Ее трясет такой мелкой и всеохватной дрожью, что сперва он этого даже не замечает. Дрожит каждая клеточка ее тела. Кажется, будто землетрясение приняло форму девушки, так что, когда за ними захлопывается входная дверь, он задается вопросом: что, если ее сердце сейчас окончательно разойдется по линиям разломов?

Коридор тянется от входной двери до спальни, минуя двери в ванную, кухню и небольшую гостиную. Он ведет ее на кухню (их шаги скрадывает потертый коричневый ковер) и усаживает за раскладной карточный столик, который служит ему и столовой, и кабинетом. (На нем же он играет в покер с другими аспирантами филологического факультета. Никто из них не умеет играть как следует, и порой ему хочется привести Доджер, просто чтобы увидеть выражения их лиц, когда она их обчистит.)

Доджер все еще дрожит. Ему хочется обнять ее и сказать, что все будет хорошо, но он не хочет ее обманывать. Он знает, что она ему поверит, и поэтому не может так поступить. Вместо этого он наполняет две чашки вчерашним кофе и разогревает их в микроволновке. В его чашке нет молока, только две ложки сахара; в чашке Доджер – молоко и шесть ложек сахара. Девочка-колибри, порхающая за счет кофеина и энергии, взятой взаймы. Он уже видел, что происходит, когда эта энергия заканчивается. Он надеется, что никогда больше этого не увидит.

– Вот, держи. – Он ставит перед ней кружку.

Доджер берет ее, обхватывает ладонями, но не пьет. Кажется, ей достаточно просто чувствовать, как тепло через керамику просачивается в ее кожу. Не отрывая глаз от жидкости, Доджер говорит:

– Мне позвонили. Я репетирую бакалавров в дополнительном корпусе естественных наук. Репетировала. Я репетировала бакалавров в дополнительном корпусе естественных наук. Теперь уже нет, занятия отменили. Корпус сгорел вчера ночью, через какое-то время после того, как прекратился дождь. Из-за… Они думают, что пожар возник из-за неисправности проводки. А потом добрался до химических лабораторий, и всевозможных катализаторов, которые там хранились, хватило, чтобы победить непогоду. Этих лабораторий там вообще не должно было быть. Они временно туда переехали, потому что в их собственном корпусе реконструировали водопровод. Нелепая случайность. Все будут говорить, что это была нелепая случайность. Может быть, и так. Не знаю. Может быть, и так. Но… Но…

– Но что? – мягко спрашивает Роджер. Он уже знает ответ (она достаточно ясно выразилась еще на пороге его дома, хотя и не вдаваясь в детали), но он не готов его принять. Пока не готов. Может быть, если задать вопрос правильно, он получит другой ответ.

– Но Смита была у себя в лаборатории, – шепчет Доджер, и его надежды рушатся. – Они нашли… Они нашли ее тело, когда искали выживших.

Кое-что приходит ему в голову.

– Откуда ты все это знаешь?

– Мне позвонили из деканата и сообщили, что мои репетиторства отменены. Думаю, они обзванивали всех, у кого сегодня должны были быть занятия в том корпусе, чтобы уберечь нас от зрелища дымящихся руин. – Она смотрит на Роджера. В глазах у нее стоят слезы. Все еще или снова – не имеет значения. – Эрин уже была на ногах. Она сказала, что, когда приехала полиция, она была на улице и слышала их разговоры. Она не стала меня будить, когда вернулась домой, потому что понимала, что я все равно узнаю. Ей не хотелось