Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

она ее решит. Даже если наступит конец света, она ее решит. Она ведет их по тропинке, которой в основном пользуются студенты, вышедшие на пробежку, или обслуживающий персонал; когда тропинка заканчивается, Доджер огибает сарай и входит в рощу. Здесь, среди деревьев, нет оградительной ленты, говорящей студентам, что проход к сгоревшему зданию запрещен. Это было бы глупо.

Глубоко в роще есть старая тропа, которую Роджер видит в первый раз, и он сомневается, что сама Доджер видела ее раньше, потому что она не склонна бродить по таким местам. Тропа выводит их в узкий проулок, почти полностью перегороженный бетонным вазоном, призванным отучить студентов портить кирпичные бортики клумб своими скейтбордами. Протиснувшись мимо вазона, они оказываются между основным зданием естественных наук и дымящимися руинами дополнительного корпуса. Огонь не перекинулся через проулок – возможно, из-за погоды, а возможно, потому что бедствия порой заканчиваются раньше, чем успевают разрушить все. Главное здание слегка закоптилось, но в остальном оно нетронуто и стоит крепко и нерушимо. Скорее всего, в течение недели его откроют, и студенты будут украдкой посматривать в окна на разрушения по соседству. И это тоже нормально.

Проулок заканчивается дверным проемом. Дерево обгорело и покоробилось, дверная рама прогнулась. Три невысокие каменные ступени, ведущие к двери, совершенно целы и готовы к работе, разве что покрыты копотью. Стекло в центре двери расплавилось и вытекло из рамы, словно вязкий тягучий мед. В стене зияют сквозные дыры, так что сквозь скелет здания проглядывают куски взорванной каменной кладки и теплоизоляции. Это мало походит на последствия пожара и гораздо больше – на последствия войны. Здесь нет ограждения, нет охраны, нет глазеющих студентов. Они одни.

Доджер замирает, затем поворачивается к Роджеру – странное сосредоточенное выражение постепенно исчезает из ее глаз – и выжидающе смотрит на него в полном молчании.

– Отличная работа, – ошеломленно говорит Роджер. – Ты в порядке?

Она трясет головой, как собака отряхивается от воды, и странное выражение окончательно исчезает с ее лица, уступая место прежнему, тревожно-неуверенному.

– Я в норме. Просто переживаю. Эта дверь обычно не заперта.

Роджер кивает. Затем, помедлив, спрашивает:

– Ты уверена, что нам стоит сюда заходить? Здесь только что был пожар. Несущие конструкции могут быть неустойчивы.

– Тогда мы не будем пробовать подняться в лабораторию, – говорит Доджер, снова превращаясь в собаку с костью. – Архитектура – сплошная теория хаоса из гипсокартона и досок. Я смогу обнаружить слабые места.

– Математика – это не суперсила.

– Это ты так думаешь, – парирует Доджер и улыбается впервые с начала этого дня.

Эта улыбка – лучшее, что Роджер видел в своей жизни. Она означает, что, как бы Доджер ни была расстроена, она не сломлена: ей просто нужно время, чтобы прийти в себя. Ей нужно так много времени, чтобы подпустить к себе человека ближе, чем на расстояние вечно вытянутой руки, что неудивительно, что она так потрясена. Он улыбается в ответ и тянется к дверной ручке.

Язычок заклинило, или, возможно, он просто расплавился внутри. Ручка отказывается поворачиваться.

– Роджер?..

– Ее точно просто заклинило.

Отпустив ручку, он натягивает на ладонь рукав толстовки и плотно обматывает пальцы. На этот раз он сжимает дверную ручку изо всех сил, молясь, чтобы она поддалась; на этот раз он силится повернуть ее до тех пор, пока ручка не поддается; дверь открывается, и он тянет ее наружу, прочь от перекошенной рамы.

По ту сторону двери вода и пена из огнетушителей образовали на закопченном полу лужи и пятна, создавая подобие болотистой равнины с беспорядочно разбросанными опасными местами. Стены (вернее, то, что от них осталось: от большей части перегородок нет и следа, их смели огонь или пожарные) испещрены дырами. Здание выглядит больным, все в раковых опухолях, будто ему тысяча лет.

Дыра в полу ведет в подвал. Болт, на котором был подвешен птеродактиль, на месте, но ископаемый зверь исчез – упал вниз или сгорел в огне. Доджер останавливается и смотрит на то место, где он висел, с выражением детской серьезности на лице. То, что существовало миллионы лет, исчезло; то, что должно было пережить их обоих, кануло в небытие. Почему-то именно это кажется худшим событием этого ужасного, изнурительного дня.

Она отворачивается и смотрит на Роджера.

– Нам нужно искать ответы.

Они стоят в выгоревшем здании; если их здесь застанут – могут арестовать или, еще хуже, исключить из университета. Они не специалисты по поджогам, да и вообще не следователи. Ни у одного из них нет достаточных знаний, чтобы здесь находиться. Ни у одного из них нет ни малейшего представления о том, что они делают.

Но Доджер необходимо побывать здесь, чтобы убедиться, что в смерти Смиты нет их вины. Ей нужно осмотреть здание и попытаться восстановить причину произошедшего, и, если ей это нужно, Роджер ей уступит. Это нетрудно. Это все, что он может сделать.

– Температура горения дерева…

– Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту, – без запинки отвечает Доджер.

Роджер кивает.

– У нас есть точка отсчета.

– Абсолютный нуль, – говорит она.

– Именно.

Они идут по первому этажу, словно канатоходцы, осторожно делая шаг за шагом, пытаясь обнаружить слабые места, ожидая, что пол вот-вот провалится. Время от времени один из них что-то произносит: слово, число. Другой отвечает: числом, словом, – завершая уравнение, которое они создают вдвоем, шаг за шагом описывая окружающий мир. Через некоторое время они перестают смотреть друг на друга – им это не нужно.

– Потолочные плитки.

– Девяносто пять уничтожены, сто шестнадцать повреждены, восемнадцать – целые. Восемьдесят четыре.

– Поврежденные стулья в этой аудитории.

– Пятьдесят три уничтожены, семнадцать повреждены, но можно починить.

Такого раньше никогда не было. Они всегда держали друг друга на небольшом расстоянии, разделенные нежеланием открыться полностью. Когда они были детьми, Роджер не до конца верил, что Доджер действительно существует. Когда они были подростками, она еще не до конца его простила. Случай снова свел их во взрослом возрасте (хотя в их истории нет места случаю и никогда не было – все подчинено замысловатому плану), но они все равно сдерживали себя, боясь открыться, боясь попросить слишком много. Сейчас они не сдерживаются.

– Фунты обрушенной кладки.

– В этой комнате семьсот три.

– Пыль.

– Двенадцать тысяч частиц к миллиону.

Они продолжают, еще и еще, вопросы-ответы становятся все более лаконичными, воздух вокруг нагревается и тяжелеет, будто скоро начнется гроза, будто вот-вот разгорится еще один пожар, пожар, которому не нужен огонь, а только постоянное трение двух половинок одного целого, которое никогда, ни разу за прожитые ими годы так и не сложилось.

(В квартире за