Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

Однако, отправляя Марин сообщения со смайликами, Дада снова впал в чернейшую меланхолию, всегда сопровождавшую его одиночество и особенно его невстречи с ней.

Марин, как он считал, было проще: во-первых, она жила с тётей, и, во-вторых, ей надо было каждый день ходить в уни, а там, хочешь не хочешь, но общаться, и слушать, и думать о чём-то ещё, кроме своей никчёмности.

Он болтался по квартире, ворочался в постели, которую не застилал, думал, не зарегиться ли на каком-нибудь сайте знакомств, но сразу же кривился от перспективы: сил на общение тоже не было.

От одной только мысли снова входить в интернет подташнивало.

Впервые за долгое время катастрофически не хватало мамы. Он сунул в наволочку своей подушки её письмо – «ты инфантилен, но этот недостаток быстро исчезает», снова проклиная себя за то, что его не было рядом с ней в последние дни, в самый последний день.

В медленных подробностях, затылком или щекой чувствуя бумагу под тканью, он начинал представлять, как ещё пять дней после его бегства она страдает. И как умирает здесь одна. И представлял её в невозмутимом присутствии социального работника, который одну свою руку дал схватить умирающему в агонии подопечному, а второй листает ленту в ФБ.

И ему хотелось выть в голос, что он иногда и делал.

А повыв вслух по маме, он принимался внутренне выть по себе.

Но заканчивался сеанс жалости всегда одним и тем же драгоценным воспоминанием, каждый раз заставлявшим его улыбнуться, высморкаться и даже поесть.

Когда-то, в одну из многих ночей их неторопливых болтовни и питья, когда они сидели в тёмной комнате на полу, опираясь спинами о стену, освещенные только светом фонаря с улицы над окнами дамы со скатертями, и философствовали, он поведал Марин слёзную историю, как, случайно разжившись травой, выкурил дома косяк в одно табло. Про то, как долго дёргался, кого бы позвать курнуть, метался между компьютером и мёртвым списком в телефоне и, когда понял, что в сущности позвать ему некого, даже чтобы дунуть вместе, подошёл к зеркалу и сделал «паровоз» сам себе. И что получилось похоже на то, как дети целуют своё отражение…

Она тогда скептически посмотрела на него, отставила чашку, доползла до своей сумки, порылась и вытащила сигареты. Пока он неестественно хохотал, Марин, прикурив, сунула ему её в губы и встала, чтобы взять кофту. Когда он хорошенько затянулся, она, опираясь рукой о стену над его головой, наклонилась и подставила едва открытые губы для дыма, через сжатые зубы шумно вдохнула его.

Он просто умирал, вспоминая этот эпизод, и как они смеялись.

Этот сигаретный дым, этот взаимный псевдо-«паровоз», вставил его сильнее, чем все джойнты, когда-либо выкуренные в одиночку или в компании.

Он не знал, так ли уж это хорошо, что они ни разу с ней не спали, но решимость Марин не допустить секса между ними поразила и убедила его, он просто послушался.

– Понимаешь?.. – Сами объяснения, почему между ними не может и не должно быть секса, могут быть чертовски сексуальными, думал Дада, внимая страстному монологу Марин в одну из ночных прогулок сразу после её зимней сессии, когда, ошалевшая от бессонницы, скрупулёзных подсчётов среднего балла и ревнивого сравнения с остальными, она, худая, как зимняя ветка с зацепившимся за неё клоком белых волос, размахивая рукой с сигаретой, страстно объясняла ему:

– Понимаешь? Я во многие вещи не врубаюсь. Ну просто – не врубаюсь и всё! И в частности, в так называемый «секс по дружбе». Понимаешь?

– Н-ну-у-у….

– Не «ну»! Смотри: просто от того, что одиноко, или скучно, или ещё как-то колбасит, и просто потому, что у тебя есть член, а у меня вагина – нельзя делать любовь! Понимаешь? Технически использовать гениталии – отвратительно. Если только ты не профессионал, конечно. Ха-ха!

– Ха-ха.