Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

но четким почерком: «Дорогая графиня Пьера! Варенье с имбирем было очень вкусное, только очень жгло язык, так что я его ел совсем понемножку. Зато съел все! Мои кролики здоровы. Они очень любят овсяную крупу, как Вы и говорили. Желаю Вам всего хорошего в новом году, Ваш любящий друг, Баттисте Венсеслас Косте».

Пьере очень хотелось показать это замечательное письмецо Лауре, но почему-то делать этого она все же не стала. Странно – а уж Лауре это покажется и еще более странным! – что этот мальчик вскоре станет Пьере сыном, вернее, пасынком… А ведь ему уже семь, он всего на одиннадцать лет младше самой Пьеры, этот ее «любящий друг, Баттисте Венсеслас Косте»!.. Ладно, Лаура еще не привыкла к той мысли, что ее лучшая подруга выходит замуж. Да и сама она, Пьера, к этой мысли еще не привыкла… Так что и говорить об этом не стоит.

– Ну что там пишет Итале? – звонко спросила Пьера.

– Вот, дорогая, прочитай сама, если хочешь. – Пернета протянула ей письмо. – Ну же, Лаура, ты ведь уже дважды прочла, пусть теперь и Пьера прочтет. А это что такое? Второе письмо?

– Ах да, я и забыла! – воскликнула Лаура. – Посмотри-ка: «Для господина Сорде из Валь-Малафрены, Партачейка, пров. Монт». Интересно, кому оно? Папе или дяде?

– Эмануэль, конечно, сразу бы догадался, от кого оно. Ну ладно, я только взгляну, как там мой пирог, и сразу вернусь.

Лаура, присев на ручку кресла, вместе с Пьерой в третий раз читала письмо от брата, заглядывая подруге через плечо.

– Смотри: «Ракава, восемнадцатое ноября тысяча восемьсот двадцать седьмого года».

– Подумать только! – Лаура словно и не заметила этого раньше. – Целых два месяца это письмо сюда добиралось! Ведь даже если ехать через всю страну, даже зимой, все равно два месяца – это слишком много. Между прочим, первое письмо Итале из Ракавы шло всего две недели!

– Да-да, не мешай, пожалуйста, – пробормотала Пьера, читая: – «Мои дорогие и родные! Простите великодушно: на прошлой неделе я умудрился пропустить почту, но надеюсь, что вы все же не считаете меня совсем пропащим. Здесь у меня нет ни минуты свободной, и единственная за последнее время спокойная неделя, проведенная в Эстене, кажется мне теперь страшно далекой, словно с тех пор прошли века. Мое впечатление от Ракавы осталось практически неизменным: мне этот город по-прежнему не нравится, но с профессиональной точки зрения он для меня чрезвычайно интересен. Такой нищеты я не встречал более нигде, и я очень рад, что оказался в этом страшном месте, где любой способен утратить душевное равновесие, не один. Юный Агостин, заботясь об уюте, повесил на окна замечательные красные занавески, что весьма оживило наше убогое жилище, а заодно и избавило нас от необходимости мыть ужасно грязные окна. Мой собственный вклад в ведение домашнего хозяйства заключался в покупке огромного пакета с „чудесным“ порошком от тараканов. Честно говоря, я так и не понял, что в нем такого „чудесного“: прусаки жрут его с огромным удовольствием; возможно, они считают, что это угощение я принес специально для них, явившись к ним в дом незваным».

– Прусаки? – спросила Пьера.

– Тараканы. Эва тоже всегда их прусаками называет.

– Ах вот оно что! А я решила, что он совсем другое имеет в виду… Дай дочитаю.

«…явившись к ним в дом незваным. Надеюсь, что они все передохнут „в страшных мучениях“, как написано на пакете с порошком, но совсем в этом не уверен. Если мои письма будут задерживаться, пожалуйста, не волнуйтесь: государственная почтовая служба существует в Полане всего три года, да к тому же Полана исторически не склонна действовать, как все остальные девять провинций, и я совершенно уверен, что почта здесь настолько медлительна и ненадежна, насколько этого может пожелать кто-либо из цензоров. Возможно, мы с Агостином сумеем вернуться в Красной с почтовым дилижансом уже на рождественской неделе, и как только я вновь окажусь на Маленастраде, письма мои, можете поверить, опять будут приходить регулярно. Но что гораздо важнее, я смогу наконец получать и ваши письма! Я не имею от вас известий с тех пор, как уехал из Эстена (я вас не обвиняю – просто жалуюсь!), и у меня такое ощущение, словно уехал я на Южный полюс».

– Но ведь мы посылали письма с каждой почтой! – вставила Лаура. – Ненавижу эту Полану! И зачем только ему понадобилось туда ехать!

– «…на Южный полюс. Но, зная, что вы мне, конечно же, пишете, я утешаю себя надеждой получить сразу целую пачку писем по возвращении в Красной.

Я мало что могу прибавить к тому, что уже сообщил вам в своем последнем письме. Пожалуйста, напишите, приходит ли „Беллерофонт“. Два юнца, что отвечают за его отправку по почте, еще совсем зеленые, и, когда я уезжал из Красноя, у них царила полная неразбериха. Если „Беллерофонт“ по-прежнему приходит нерегулярно, а вам хотелось бы его получать, я сам позабочусь, чтобы ваши экземпляры приносили прямо к почтовому дилижансу в Партачейку. Между прочим, в декабрьском номере Карантай начинает публиковать свой новый роман. Он утверждает, и я склонен ему верить, что эта вещь несколько более слабая, чем „Молодой Лийве“. Да и невозможно было бы ожидать – даже от Карантая! – чтобы он создал второй шедевр подряд. Но по-моему, и этот роман у него тоже очень и очень неплох.

Дорогие мама, отец и сестренка! Сердцем я всегда с вами! Передайте мой самый сердечный привет дяде и тете, графу Орланту и всем нашим соседям из Валь-Малафрены. Если это письмо окажется последним перед Рождеством, то на всякий случай примите заодно и мои горячие поздравления с праздником!

Ваш любящий сын, Итале Сорде».

Пьера с трудом дочитала последние строки: в глазах у нее стояли слезы, в носу подозрительно щипало. Некоторое время обе девушки молчали. Пьера перечитывала письмо.

– Странно, у Итале почерк немного изменился, – сказала она задумчиво.

– Видно, перо неудачное попалось.

– И подпись какая-то другая: «С» совсем простое, без его обычных завитушек и не такое победоносное.

– У него и тон не слишком победоносный, – подтвердила Лаура. – Хотя из его письма, как всегда, ничего толком не поймешь. Понятно только одно: он очень скучает по дому.

– Там и этого не сказано! – сердито возразила Пьера.

– Ну что ты, это же совершенно ясно! Господи! Мама так беспокоится о нем, но, боюсь, ее это письмо совсем не обрадует: всего одна страничка – и ничего нового. Интересно, это из-за цензуры или же он старается не выдать себя, не показать, что ему там плохо?

Пьера склонила голову, как будто перечитывая письмо.

– А он что-нибудь интересное… писал после своей